Поцелуев мост
Шрифт:
Я выбежала во двор. Лизы поблизости не было. Я вернулась в квартиру, надела шубу, сунула в карман какие-то рубли и вновь устремилась на поиски. Однако ни дети, играющие во дворе, ни бабушки на скамейке не заметили пробежавшей девчонки. Не было ее следов и в соседних дворах.
Девочку нашли на вокзале на третий день. Милиция вновь водворила ее в интернат. Но сумка моя пропала безвозвратно вместе с ее содержимым. Пришлось срочно менять замки в квартире – в пропавшем паспорте были все данные обо мне и месте моего проживания. А в интернате я получила от директрисы выговор. Та сетовала, что рискует должностью из-за нашей с Матвеем беспечности и больше девочку отпускать к нам не будет – не имеет права. Увидев меня в вестибюле интерната, Лизонька кинулась ко мне со словами «Мама, мамочка, я больше не буду убегать! Возьмите меня с папой к себе в гости». У меня навернулись слезы на глаза, но поделать я ничего не могла: официально прав на девочку у нас с Матвеем не было. Директриса приказала няне увести плачущего ребенка в игровые комнаты.
Мы были разлучены с Лизой на неопределенный срок. У меня было двойственное чувство: я успела привязаться к этому ребенку и устать от него. Дети, даже родные, требуют адского терпения, и родители в отношении своих чад обычно находят его. Но терпеть выходки чужого ребенка гораздо труднее. Душа не лежала к этой девочке, чувствовать Лизу дочкой я не могла. Однако Матвей привязался к ней, как к родной. Он сильно тосковал по Лизе, корил себя за горячность и продолжал навещать девочку в интернате.
Оформлять новый паспорт взамен утерянного мне не пришлось. Вскоре после пропажи сумки Коровец отдал мне документ прямо в руки.
Я спросила, как он к нему попал. Коровец охотно поведал, что паспорт принесла какая-то женщина. Она нашла его на улице, на снегу, недалеко от нашего особняка. В паспорте лежала визитка с адресом галереи, и сюда было ближе, чем до моего дома. Перед входом женщина наткнулась на директора нормалистов, а он обещал передать паспорт мне. К сожалению, замотался с делами и вернул мне его не сразу, а спустя несколько дней. Однако ничего страшного в этом не было. Пока я искала девочку, о паспорте не думалось. Маленькое чудо с находкой документа подняло мне настроение. Я поблагодарила Коровца. Он пожал плечами, мол, не за что.
Досадный случай с девочкой постепенно изгладился из моей памяти. Заметных трений в нашу с Матвеем жизнь он не внес. Мы жили мирно и спокойно. Матвей пребывал у меня на всем готовом, как студент в родительском доме, тратя свой крошечный заработок-стипендию на курево и пиво. Курить он так и не бросил, а потому постоянное легкое кхеканье – характерный кашель курильщика – было своеобразным музыкальным оформлением всех наших разговоров. Но малыми доходами и ограничивалось сходство Матвея со студентом. Юный иждивенец редко ценит самоотверженность родителей, помогающих ему. Еще реже возвращает им внимание и любовь. Студент устремлен во внешний мир – к Девушкам, компьютерам, дискотекам. Для Матвея всем миром была я. Он одаривал меня тем, чего не купишь ни за какие деньги, – теплотой и заботой. И нас обоих мало беспокоило наше материальное неравенство. Я никогда не попрекала Матвея, не кичилась своим состоянием, а Матвей не комплексовал по поводу своего безденежья. И если Матвей варил суп, управлялся со стиральной машиной, то вовсе не потому, что отрабатывал свое пребывание в моем доме. Ему нравилось заниматься хозяйством. Чистоту и блеск на сантехнику наводила приходящая дважды в неделю работница.
Присутствие Матвея в моей жизни наполнило ее безотчетной радостью. Пусть он не разделял мои заботы в галерее, за мной был крепкий тыл. Я не чувствовала себя одинокой. А это очень важно – быть нужной не просто обществу, а одному-единственному человеку. Но и общество было в выигрыше. Все, что я делала для людей, для галереи, окрашено светлым, теплым чувством. Радость не покидала меня, когда я дежурила в читалке. И когда вела детский кружок. И когда вместе с Ренатой обсуждала будущее галереи.
Я постучала в дверь мастерской. После случайного вторжения в их с Игорем то ли сеанс работы, то ли сеанс любви я стала предусмотрительнее. Но сегодня, судя по многоголосью за дверью, в мастерской порядком народу. Не услышав ответа, я тихонько приотворила дверь. Несколько художников (некоторых я видела У Ренаты прежде) бурно обсуждали ее новую работу. Мэтр и безусловный авторитет молодежи Филипп Шиманский заметил меня и воскликнул:
– Пусть лучше нам Елена Павловна скажет, какой мэссидж она видит в этой скульптурной группе! Мы-то с вами живем в этих формах и объемах, а она человек непредвзятый.
Я уже видела изваяния Ренаты в обнаженном, незаконченном виде. Но весь изыск современного гиперреализма заключается в обыденности фактуры. В жизни ведь люди не ходят без одежды, вот и Рената позаботилась о гардеробе для своих персонажей. Максимум подлинности во всем! Если бы я не знала, что передо мной скульптура, я бы прошла мимо этой пары – настолько естественно она смотрелась. На садовой скамейке целовались двое, парень и девушка. Скамейка обычная, как в любом дворике, а лица целующихся, повернутые друг к другу, скрыты от зрителя. Лишь слегка розовели открытые взгляду щеки и уши из полиуретановой пластмассы. Композиция походила на изваяния в музее восковых скульптур мадам Тюссо. Но имела существенное отличие. Персонажи мадам Тюссо даже в полутьме выглядели муляжами – целующаяся пара на скамье казалась абсолютно живой. За счет чего достигался такой эффект, я не могла понять. Это первое свое впечатление я и высказала собравшимся. Художники загомонили. Филипп остановил их движением руки и снова начал мучить меня:
– «Почему» и «как» – оставим эти вопросы профессионалам. Скажите, Елена, что вы чувствуете?
– Как-то жутковато выглядит. Слишком живые.
– Вот, и я говорил! – с победоносным видом воскликнул Филипп. – В этом экзистенциональный смысл гиперреализма!
– А что вас, собственно, пугает? – поинтересовался молодой человек вида хиппи.
Сразу найти ответ нелегко. Я обошла скульптурную композицию. Детали кричали о жизни! Тонкая шея парня, почти подростка, была напряжена и как-то неудобно изогнута. Бледно-розовая кожа казалась совсем живой, и сероватый скатыш грязи темнел за ушной раковиной парня. Девушка некрасиво перекрестила ноги под скамейкой – определенно, ее сейчас не интересовало мнение окружающих. Прическа девушки в беспорядке, а на засаленных волосах парня рассыпана перхоть. И одеты целующиеся скучно: в похожих пухлых куртках (он – в черной, она – в красной) и джинсах. Мелкие изъяны подмечены с такой кричащей полнотой, что места для красоты не оставалось. Однако и взгляд отвести от скульптуры нелегко. Я подвела итог осмотру:
– Только пожар или вид тонущего человека мог бы вызвать у меня похожее чувство.
– К этому и стремится гиперреализм – задержать внимание зрителя! – воскликнул Филипп. – Посмотри, Леночка, на мое лицо! Что ты видишь?
Я видела помятую, жеваную физиономию пожилого мужчины, с уродливой бородавкой у глаза и неряшливой седой бородой. Я замялась с ответом.
– То-то и оно, – удовлетворенно принял мою заминку Филипп. – В жизни мало идеальной красоты. Обязательно какая-нибудь пакость вроде этой,– он ткнул в бородавку, – являет собой природа. Вот это и есть настоящее искусство. Все, до последней морщинки, до волоска из уха – все превратить в арт-объект.
В эту минуту на меня снизошло озарение.
– Я поняла, почему мне страшно. Ужасает неподвижность. От скульптуры веет смертью.
На эту реплику впервые отозвалась Рената:
– Ты близка к разгадке мэссиджа. Каждое мгновение жизни – смертно. Остановить его, показать величие – значит понять ценность проживаемых мгновений. Каждого без исключения.
Художники продолжили обсуждать скульптуру, но Рената больше не проронила ни слова. Творец не любит объяснять свои «мэссиджи», она и так нарушила неписаный закон.