Поцелуй осени

Карпович Ольга

Это действительно то дело, которому ты решила посвятить жизнь? Да любой дворник, любой строитель приносит больше пользы, чем ты, носящаяся по городу от сенсации к сенсации.

Чем же отличается твоя любимая профессия от проституции? В советские времена ты послушно описывала мир и покой, которые несут наши воины на афганскую землю, «броня крепка и танки наши быстры». Теперь, когда власть резко сменилась, и каждый последний урка, приобретя депутатскую неприкосновенность, норовит наложить лапу на добытые доблестным трудом советских тружеников богатства, она с энтузиазмом рапортует о становлении демократической власти в нашей обновленной России. Получается, всю жизнь ты заботишься об удовлетворении

клиентов и больше всего боишься, чтобы твоя куртизанская ночь (твое журналистское перо) не подешевело.

Тебе, дорогая, почти тридцать. Что ты имеешь на сегодняшний день за плечами? Каков сухой остаток твоей замечательной жизни? Ни семьи, ни друзей, ни близких. Никому не помогла, никого не спасла, ничью жизнь не сделала лучше. И в памяти лишь нелепые, немыслимые потери. Вот и сиди теперь в темноте, стуча зубами о фарфоровую чашку, девочка, которую никто не любил, которая должна была умереть в семилетнем возрасте, но по какой-то злосчастной игре судьбы выжила, чтобы мучиться самой и служить вечным камнем на пути других.

Стол, на котором она сидела, был вплотную придвинут к высокому окну, выходившему в квадратный внутренний двор. Лика наклонилась вперед, прижалась, как в детстве, носом к стеклу. Руки все еще сжимали чашку с чаем. Подумалось вдруг — интересно, а сколько здесь метров? Этаж пятый, но дом не из этих современных муравейников, где, кажется, можно задеть плечом за потолок, — старинный, добротный, каждый этаж метра четыре… Вылететь из окна, вдохнуть сырой ночной воздух и с маху удариться об асфальтированную площадку посреди двора. Голова расколется, как ореховая скорлупа, и выскочат из нее все эти проклятые, мешающие жить мысли и вопросы. И будет она лежать посреди двора, раскинув руки, подтекая собственными остывающими соками, привлекая внимание высовывающихся из окон соседей, а потом прогрохочет через арку грузовик, и угрюмые молчаливые мужики подцепят ее с земли и бросят в кузов, под темный брезент. И хоронить ее, вероятно, придется в полиэтиленовом, наглухо запаянном мешке, и кладбищенские рабочие будут брезгливо держать его, опасаясь, что из него все же будет капать. А ведь может такое случиться, что она еще несколько часов после падения будет жива, и умирать придется, раздумывая о своем поступке. Фу, какая пошлость. Однако, может быть, ей в последний раз сказочно повезет, и сердце разорвется еще в полете.

Лика дернула на себя створку форточки, жадно вдохнула осенний воздух. В кухне запахло дождем, мокрым асфальтом, потянуло жжеными листьями. Нет, она никогда не дружила с фортуной, на снисхождение рассчитывать не приходится. И почти в тот же миг в прихожей зазвенел вдруг телефон, задребезжал, прорезая сгущавшуюся в углах тьму. И Лика вздрогнула, выпустила из пальцев металлическую ручку окна, спрыгнула со стола и на ощупь двинулась к разрывавшемуся аппарату.

— Ну и конспирация, дорогая моя, я тебя еле нашел, — раздался из трубки знакомый, чуть насмешливый голос.

И Лика, не выпуская трубки из рук, тяжело опустилась на пол, привалившись спиной к стене, судорожно глотнула и выговорила хрипло:

— Андрей… Ты… ты в Москве?

— В Москве. И жажду встречи с тобой, моя прекрасная леди. Когда ты могла бы уделить мне часть своего драгоценного времени?

— Приезжай! — настойчиво попросила вдруг Лика. — Приезжай сейчас! Пожалуйста…

Он осекся, помолчал и произнес изменившимся голосом:

— Диктуй адрес.

Лика видела, как затормозила у дома черная «БМВ», как сверкнул блик от фонаря на распахнувшейся дверце, и человек в накинутом на плечи темном плаще быстро пошел к подъезду. Чавкнула далеко внизу дверь, легко простучали по ступенькам ботинки, и в прихожей зазвенел звонок.

Лика открыла, шагнула к Андрею и впервые, не заботясь о том, как это будет выглядеть, — не проявила ли она слабость, не подумает ли он, что она решила ему навязаться, — приникла к нему, уткнулась лицом в холодные отвороты плаща, вдыхая родной, знакомый запах, смешанный с запахом улицы, дождя, осенней листвы. — Ого! Что это с тобой случилось, моя дорогая железная леди? — спросил он, как всегда шутливо, но голос его был добрым, мягким.

Он провел одной рукой по ее волосам, успокаивая, другой нащупал на стене выключатель. Вспыхнул свет, и пугающая чернота отступила. Лика словно впервые вдруг увидела, что находится у себя дома, в безопасности, что по углам прячутся не смерть и ужас, а разве что клубки пыли, которые она, будучи безалаберной хозяйкой, месяцами забывает выметать. Андрей смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь, и почему-то ей стало легче, словно отчаяние, охватившее ее в этот промозглый вечер, отступило, рассеялось, столкнувшись с его жизненной силой. Он сбросил плащ и продемонстрировал Лике пузатую бутылку виски:

— Я тут захватил по дороге. Не помешает?

— Ох, еще как не помешает, — кивнула она. — Проходи!

Они вошли в комнату, и Андрей скептически оглядел ее скудную обстановку — старый продавленный диван в углу, перевезенный с дедовской квартиры, узкий шкаф, тумбочка с телевизором, у окна — компьютерный стол, заваленный горой разрозненных листков бумаги. — М-да… Обстановочка-то не боярская, — улыбнулся он. — Где же нам расположиться?

— А вот здесь. — Лика уселась прямо на пол, прислонившись спиной к дивану.

— Пикник, значит? — кивнул он. — Идет. Где у тебя стаканы? И вот еще что… — Он остановился у порога, пристально поглядел на Лику. — Ты когда ела нормально в последний раз?

— Я… — Лика смешалась, неопределенно покрутила в воздухе пальцами.

— Все ясно, — оборвал Андрей. — Ладно, сиди, я сейчас.

Через несколько минут она уже уплетала приготовленную Андреем яичницу, прихлебывала янтарную, обжигающую рот и разливающую мягкое тепло по телу жидкость из стакана. — Господи, друг мой, тебя здесь совсем не кормят? — сказал Андрей, глядя, как жадно набросилась она на еду.

Лика лишь отмахнулась и пригубила еще виски из стакана. То ли под действием алкоголя и сытной еды, то ли просто от присутствия рядом этого сильного, надежного мужчины дрожь стала отступать, неохотно сдавать позиции. И Лика сбросила с плеч куртку, села свободнее. Андрей потянулся к ней, взялся теплыми ладонями за ее тонкие запястья, спросил:

— Что же все-таки случилось?

И Лика, словно повинуясь исходящей от него силе, стала торопливо рассказывать, захлебываясь словами, изредка судорожно всхлипывая. Рассказывать об этих ужасных двух неделях, о постоянном дежурстве у Белого дома, о толпах, о смятых, раздавленных людях, об орудующих милицейских дубинках. О юноше с испуганными глазами, с лица которого она стирала кровь. О застреленном случайной пулей Вадьке с третьего канала, о накрытых белым трупах на мостовой, о тяжелом гуле танков в предрассветной тишине.

Андрей слушал, не перебивая, между пшеничных бровей собирались мелкие морщинки, широкая ладонь с чуть красноватыми выступающими костяшками успокаивающе поглаживала Ликину руку.

— И вот сегодня, наконец, когда все кончилось, и я оказалась дома… — сбивчиво повествовала Лика, — я поняла вдруг… Не знаю, как тебе объяснить. Что все это так бессмысленно. Если человеческая жизнь ничего не стоит, если люди только и ждут малейшего повода, чтобы кинуться друг на друга… Не на врагов, понимаешь? На своих же… И зачем тогда все, что я делаю? Для кого это нужно? Кого это чему-нибудь научит?