Поцелуй победителя
Шрифт:
Надзирательница рассмеялась, но ее голос прозвучал глухо, будто из-под воды:
— Не всякую работу может выполнить безмозглое тело.
Кестрель окутал туман.
— Люблю новеньких. Таких, как ты, у нас давно не было. С новичками всегда интересно, пока они еще держатся.
Кажется, в замке повернулся ключ. Кестрель провалилась в сон.
Она решила есть и пить как можно меньше. Поначалу Кестрель помнила слова надзирательницы. Но и потом, когда забыла, продолжала избавляться от части еды — она осознавала, что наркотик меняет ее, и чувствовала, что ей это не нравится. Обычно она незаметно наклоняла миску, пока никто не смотрел, и выливала часть похлебки на землю. Хлеб Кестрель крошила, так что он просто сыпался сквозь пальцы. Но голод и жажда постоянно напоминали о себе. Иногда Кестрель забывалась и наедалась от души.
«Ради тебя я готова на все». Эти слова эхом отзывались у Кестрель в голове. Порой она не могла вспомнить, кто их произнес. Может быть, она сказала их отцу? Но отчего тогда к горлу подкатывает тошнота? И это непонятное чувство — она узнала бы в нем стыд, если бы мыслила яснее. Нет, отцу она такого не говорила. Кестрель предала его. Или это он ее предал? Неясность мучила, сбивала с толку. Кестрель помнила о предательстве, и боль жгла ей грудь.
По утрам и вечерам, до того как давали наркотик, к Кестрель возвращалась ясность сознания. В такие минуты она отчетливо чувствовала запах серы, которая осела на ресницах, забилась желтой каемкой под ногти, покрыла кожу, точно пыльца. «Ради тебя я готова на все». Эти слова были написаны чернилами на бумаге. Она знала, кто их написал и почему. Совсем недавно Кестрель убеждала себя, что все это ложь. Но теперь она знала, что все преграды между ней и Арином не имеют значения. Ведь Кестрель здесь, а он — на свободе. Она действительно сделала все, что могла. А он даже не знал об этом.
Кестрель по-прежнему не давали орудий. Она начала опасаться, что надзиратели и вовсе не собираются этого делать. Небольшая кирка стала бы хорошим оружием, можно было бы попробовать сбежать. В часы ясности, в те дни, когда она почти не ела и не пила, Кестрель отчаянно хотела раздобыть для себя кирку. И в то же время она боялась, что к моменту, когда ей доверят инструмент и разрешат работать в туннеле, будет уже поздно. К тому времени она станет похожа на других узников: безмолвная отупевшая кукла с пустым взглядом. Кестрель подозревала, что, спустившись в шахту, она окончательно погрузится во тьму беспамятства.
Однажды Кестрель удалось избежать ужина и отправиться в камеру без вечерней дозы наркотика. Очень скоро пришлось об этом пожалеть. Она дрожала от голода и усталости, но никак не могла заставить себя заснуть и шагала по камере, чувствуя холод земляного пола сквозь дырявые подошвы. Промозглая сырость пробирала до костей. Она уже мечтала о бархатном тепле, которое дарил наркотик, укутывая, точно одеялом, и мгновенно усыпляя. Кестрель успела полюбить это чувство.
Она осознавала, что начала забывать прошлое, и боялась этого. Кестрель казалось, будто она спускается по лестнице в темноте, держась за перила, — и вдруг все исчезает и больше не на что опереться. Сколько ни старалась, не могла вспомнить, как звали ее коня, который остался в Гэрране. Она еще помнила Энай, свою дорогую няню-гэррани, но забыла, отчего та умерла. В самые первые дни в лагере Кестрель пыталась найти среди узников знакомые лица (еще осенью сюда изгнали одного сенатора по ложному обвинению в продаже пороха врагам на востоке), но безуспешно. Возможно, у нее здесь и впрямь не было знакомых, а может, Кестрель просто успела забыть их лица.
Она надрывно, до боли в легких, закашлялась. В эту ночь Кестрель не стала думать об Арине и об отце. Вместо этого она постаралась вспомнить Верекса. Впервые встретившись со своим женихом, Кестрель сочла его слабым, мелочным и капризным. И ошиблась. Верекс не любил ее, а она — его. Но они подружились. Кестрель помнила, как принц подарил ей щенка с мягкой черной шерсткой. До него никто не делал ей таких сюрпризов. Принц заставлял ее смеяться, и это тоже был щедрый дар.
Наверное, сейчас Верекс где-то на южных островах — якобы в свадебном путешествии с Кестрель. «Ты, наверное, думаешь, что я не смогу незаметно упрятать тебя на каторгу. Ведь при дворе начнут задавать вопросы, — сказал император. Капитан стражи крепко держал Кестрель, онемевшую от ужаса, а отец молча, не двигаясь смотрел на нее. — Да, верно. И вот что я им скажу: принц и его невеста так сильно любили друг друга, что не смогли дождаться свадьбы, поженились втайне и сбежали на южные острова». Верекс сделает все, что ему велят. Он слишком хорошо знает, что бывает с теми, кто смеет перечить.
Император прошептал Кестрель: «Через месяц-другой придут вести о твоей болезни. Редкое заболевание, которое не сможет вылечить даже мой лекарь. Вся империя будет считать, что ты умерла. Мы объявим траур». Лицо отца не дрогнуло. При этом воспоминании внутри у Кестрель что-то надломилось.
Сквозь решетку камеры она видела только темный коридор. Жаль, нельзя посмотреть на небо. Кестрель обхватила себя руками. Будь она умнее, вышла бы за Верекса. Или вообще отказалась бы от замужества и пошла в армию, как хотел отец. Кестрель запрокинула голову, прижалась затылком к стене, покрытой плесенью. По телу волнами прокатывалась дрожь — не только от холода и голода. Кестрель понимала, что это начинается ломка. Ей было плохо без привычного вечернего наркотика. Впрочем, дело было не только в нем. Она дрожала от горя и ужаса. Так чувствует себя игрок, который вытянул самые лучшие карты, поставил на кон свою жизнь — и проиграл.
Следующим вечером Кестрель выпила и съела все, что ей дали.
— Вот и умница, — улыбнулась надзирательница. — Не думай, что я ничего не замечала. Я видела, как ты выливаешь похлебку и притворяешься, будто пьешь из чашки. Но, согласись, так, — она указала на опустевшую миску, — намного лучше?
— Да, — кивнула Кестрель, отчаянно желая в это поверить.
Бледный свет утреннего солнца проникал в камеру из коридора. Проснувшись, Кестрель обнаружила, что нацарапала какие-то знаки на земляном полу, и резко вскочила.
Одна черта, четыре крылышка. Мотылек.
Кестрель не помнила, когда нарисовала это. Плохо. Еще хуже будет, когда она, проснувшись, не сможет понять, что означает этот рисунок. Кестрель поспешно стерла линии пальцами. Ее рука дрожала, размазывая комочки грязи.
«Это я, — сказала себе Кестрель. — Я — Мотылек». Она предала родину, так как верила, что поступает правильно. Но, не будь Арина, разве все сложилось бы так же? Он ничего не знал, ни о чем не просил. Кестрель сама сделала выбор, и как бы ни хотелось ей обвинить Арина в произошедшем, это было несправедливо.
Кестрель понимала, что наркотики влияют на настроение. По утрам, работая возле шахты, под действием наркотика без устали таская куски серы и чувствуя себя всемогущим гигантом, Кестрель забывала о своем горе. Однако ночью, перед сном, Кестрель открывалась истина: только эти темные, мрачные чувства, которые поселились в сердце и точили его, — только они по-настоящему принадлежали ей. И тогда она осознавала всю горечь своего одиночества.
Однажды что-то переменилось. В воздухе, по-прежнему туманном и холодном, повисло напряжение. Наполняя очередную корзину, Кестрель прислушалась к разговору надзирателей. Кого-то ждали с проверкой. Сердце Кестрель забилось чаще. Она поняла, что до сих пор надеется на Арина, на то, что он получил мотылька, что придет на помощь. Надежда полыхнула в груди яркой вспышкой, и Кестрель показалось, что по венам заструился солнечный свет.
Но, конечно, это не мог быть Арин. Если бы Кестрель была в состоянии мыслить ясно, она бы сразу все поняла, едва услышав о проверке. Арин, который притворился императорским чиновником и приехал осмотреть трудовой лагерь? Какая нелепая идея. Арин — темноволосый, сероглазый — при всем желании не смог бы сойти за валорианца, да и шрам сразу выдал бы его любому, кто хоть что-то о нем слышал. Даже если бы Арин получил и понял послание и пришел за Кестрель (она уже начала презирать себя за то, что верила в это жалкое «если»), валорианский гарнизон лагеря в лучшем случае немедля арестовал бы его.