Поцелуй победителя
Шрифт:
— Почему бы не смазывать этим ядом арбалетные болты? Я помню, как отец жаловался на отравленные стрелы жителей восточной равнины.
— Увы, сейчас равнина далеко, а у меня не так-то много запасов. — Рошар прищурился, глядя на Кестрель с подозрением. — А к чему ты спрашиваешь?
Кестрель замолчала.
— Ты не о стрелах хотела поговорить.
— Иногда мне трудно заснуть.
— Если ты вдруг не поняла: когда я сказал про то, что богиня возьмет тебя за руку, я имел в виду смерть. Ты умрешь, ясно? Если взять яд в самой высокой концентрации, то достаточно прикоснуться к нему, чтобы он убил. Даже когда жидкость высыхает.
— Я осторожно.
Рошар резко повернул коня, преграждая ей дорогу. Ланс фыркнул и остановился.
— Мой ответ «нет», — отрезал принц. — Не думай, что ты одна страдаешь. Попробуй справляться так же, как все остальные.
Рошар пришпорил коня и поскакал вперед.
Кестрель посмотрела на дорогу, уходящую к горизонту. Одинокая птица на фоне неба казалась черной трещинкой в слое голубой краски. Кестрель подумала о белой мази, что лежит у нее в сумке, о потерянном кольце и о том, как хочется уснуть спокойно, без снов. «Во сне бояться нечего», — сказал ей давным-давно отец, имея в виду, что жизнь намного страшнее снов. Но в детстве Кестрель этого не понимала. Маленькую ее успокаивали эти слова.
Ночью, лежа в своей палатке, Кестрель вспоминала мучительный холод тундры. Серное крошево. Ужас, охвативший ее, когда память начала подводить. Ночной наркотик — мягкий, густой туман. Страх умереть вдали от дома. Печаль, казалось, пропитавшая даже кости. Все это до сих пор оставалось с ней. Но теперь у Кестрель было кое-что еще. Она задула фонарь. В темноте она вспомнила пыльную дорогу, проделанный сегодня путь. «Попробуй справляться так же, как все остальные». Сегодня Кестрель спала крепко. После этой ночи она почувствовала, что, хотя порой ей по-прежнему хотелось ночного наркотика, он потерял свою власть.
В этой области полуострова выращивали пшеницу. В бледно-золотых полях шуршали колосья. Стебли гнулись под тяжестью зрелых зерен. Вдали можно было разглядеть крестьян, которые собирали урожай, — слишком старых или слишком молодых, чтобы идти воевать. Некоторые поля были брошены. Кестрель видела фермы с пустыми курятниками, пропахшими прелой соломой. Скот увезли или перебили. Плетеная корзина, валявшаяся на земле много месяцев назад, напоминала гнездо. Когда кто-то попытался поднять ее, ручка тут же отвалилась.
Вид опустелых ферм тревожил Кестрель. Тяжело видеть, как урожай пропадает зря, ведь большая часть пшеницы сгниет на корню. Но главная причина была в другом. Кестрель пугали пустые дома. Изредка встречались заброшенные гэрранские виллы: портики с колоннадой, своды с лепниной, блестящие стеклянные крыши атриумов. Но чаще попадались валорианские особняки: новые роскошные постройки, просторные, с гладкими фасадами.
Бараки, где жили рабы, были словно покрыты ожогами — краска отваливалась большими кусками, будто лохмотья кожи. Возле такого барака на каждой ферме притулился маленький домик. Кестрель охватило смутное чувство, когда она отметила эту особенность. До сих пор, даже отправляясь с солдатами на заброшенный участок в поисках провизии, Кестрель не задумывалась о предназначении этих построек. В гэрранском поместье ее отца такого домика не было.
Однажды она заметила, как Арин посмотрел на это крошечное здание: лицо посуровело, в глазах вспыхнул недобрый огонек. И Кестрель внезапно поняла: здесь держали гэрранских детей. Воспоминание ожило неохотно, словно с трудом выбираясь из недр сознания. Кестрель пришлось вытащить его силой. Очевидно, она очень хотела забыть.
Обычно у рабынь отнимали детей, едва отлучив их от груди, и продавали на соседнюю ферму. Валорианцы не желали, чтобы мать отвлекалась от работы. В то же время на фермы привозили младенцев из других поместий. Дети привыкали, что принадлежат лишь своим господам. Их воспитывали в маленьких домиках под присмотром пожилого раба. Сейчас некоторым из этих детей было уже по десять лет.
В сельской местности это было в порядке вещей, в городе такое встречалось реже. Некоторые господа с гордостью заявляли, что позволяют рабам оставить своих детей. Кестрель вспомнила один свой визит в дом богатой валорианки. Они пили чай в гостиной, и хозяйка дома ворковала над ребенком гэррани — малышка, покачиваясь, стояла на ковре посреди комнаты. Кестрель не сразу заметила мать девочки. Проследив за взглядом детских глаз, в тени глубокой ниши она увидела женщину в форме домашней рабыни.
Отец Кестрель решил, что не потерпит детей рабов в своем поместье. Если рождался ребенок, его почти сразу продавали. Сам генерал детей не покупал.
Долгие годы Кестрель делала вид, что такого обычая не существует, словно пряча знание о нем и о других несправедливостях под толстой скорлупой. А ведь все это происходило каждый день. Такова была жизнь других, но не ее. «Нет, твоя», — не соглашался зловещий, настойчивый голос в глубине сознания. «Не моя!» — «Твоя». Теперь даже копыта Ланса выстукивали эти слова.
Кестрель могла бы сказать, что наконец поняла, почему жизнь одного человека нельзя отделить от жизни других. Невозможно спрятать чужое горе под скорлупой. Она могла бы сказать, что усвоила урок: игнорировать несправедливость — все равно что совершать ее. Да, она могла так сказать, но правда заключалась в том, что Кестрель должна была понять все это намного раньше.
На небе высыпали звезды, похожие на морозные узоры. Кестрель нашла Арина у костра. Щурясь от недостатка света, он чинил чьи-то доспехи, на которых оторвалась застежка.
— И много ты видишь при таком свете? — Кестрель не спешила садиться.
— Нет. — Он проколол полоску кожи шилом. — Но днем времени нет.
Кестрель спешила, и войско на пределе возможностей продвигалось на запад, хотя Рошар был против форсированного марш-броска. Усталые солдаты проигрывают войны — отец Кестрель часто так говорил.
Она запрокинула голову, чтобы полюбоваться сияющими звездами.
— Как изготавливают зеркала?
— Тебе нужно зеркало? — удивился Арин.
— Нет, просто интересно.