Шрифт:
Глава 1
Рыбалка не задалась с самого начала. Еще вчера прогноз погоды обещал восточный ветер, при котором в наших местах клевало всегда неважно. Утром прогноз подтвердился, но охота пуще неволи. Как известно, проведенное на рыбалке время в счет прожитого не идет.
Кастмастер, вертушки, джиг, быстрая проводка, медленная, с частыми остановками, простукивание дна результата не давали. Пусто, как в ванне. Ловля спиннингом с берега не так проста, как с лодки, – не везде можно закинуть, не всегда можно отцепить запутавшиеся снасти.
Красивое место – небольшой укромный песчаный пляж у подножия гладкой балтийской скалы. Старинный каменный пирс, на десяток метров уходящий в залив. Остров, берега которого поросли камышом, и протока между пирсом и островком. Когда-то пирс был опорой деревянного моста на остров, но дерево давно сгнило или было сожжено. По протоке изредка проносились моторки, поднимая волны, которые накатывали на пляж и затихали в камыше. Еще реже проходили яхты, на которых местные капитаны катали приезжих туристов. Места заповедные, красивые, те самые, где на камнях растут деревья. Карельский перешеек…
Туристы добирались и сюда, ставя палатки на пляже под скалой. Жители Северной столицы медитировали, купались голышом, напивались до изумления – в общем, кто как умел впитывали в себя красоту окружающей природы, оставляя на время городскую пыль и суету.
Сейчас пляж был пуст, и – что удивительно – чист, поэтому, «обстреляв» акваторию сначала с пирса, потом с пляжа, сделав последние забросы вдоль скалы, я сложил спиннинг и убрал его в рюкзак. Старенькая шимановская палка мне этим и нравилась: в сложенном состоянии она помещалась в рюкзак, оставляя свободными руки. А руки мне сейчас понадобятся.
По давней традиции я предпочитал не обходить скалу, углубляясь в лес, а лезть по скале вверх. Такое нарочитое мальчишество. То ли желание доказать себе, что порох в пороховницах есть, то ли жажда малой порции адреналина. Или потребность почувствовать себя эдаким покорителем – хозяином места, оглядывая с высоты пейзаж, достойный кисти художника.
Путь по скале был простым и хоженным не один десяток раз – щель, тянущаяся с земли до самого верха. С закрытыми глазами, конечно, я преодолеть этот путь не взялся бы, но все упоры для рук-ног известны, а движения привычны.
Трудное в подъеме место лишь одно – нужно подтянуться, встав на носочки, и зацепиться левой рукой за удобный выступ скалы. Потом поднять ногу повыше, упереться и продолжать восхождение. Все. Это единственное по-настоящему опасное место. И этот выступ был надежен, безопасен и удобно обхватывался четырьмя пальцами.
Позже я раз за разом возвращался к этому несчастному выступу. Вертел произошедшее со мной так и эдак, пытаясь понять, как монолитное тело скалы вдруг позволило отломить от себя кусочек именно в тот момент, когда он был моей единственной опорой.
Не было ни хруста, ни киношного размахивания руками, ни воплей. Продолжая удерживать отколовшийся камень в ладони, я беззвучно и бесконечно долго летел спиной вниз к земле.
Дурацкая мысль: «Конец спиннингу!» – крутилась, все ускоряясь и ускоряясь в голове. Удар. Выбитый из тела с дыханием воздух. Боль. Темнота…
Темнота отступает. Перед внутренним взором хороводят красные и оранжевые круги-всполохи. С трудом открываю глаза.
Бескрайнее голубое небо. Гладкое полотно скалы. Склонившиеся надо мной люди. Двое. Пожилой мужчина и какой-то малолетка.
– Диду… – шепчут мои губы. – Брат…
Мои губы?..
В поле зрения оказывается рука. Худая детская рука с полукружиями грязных ногтей и ссадинами на ладони.
Моя рука?..
– Кто я?
– Ултер, – сразу пришел ответ.
– Где я?
– Дома, – ответил тот же мальчишеский голос, робкий, готовый вот-вот сорваться в плач.
Склоненные люди что-то говорят, спрашивают, но понять это можно только по шевелению губ. Внутри головы лишь тонкий звон.
Я с трудом огляделся вокруг, тяжело ворочая головой, и дополнил картину с гладкой скалой и небом. Горы, горы, горы. Горные пики с заснеженными шапками вдали и поросшие густым ельником склоны вблизи.
И еле слышимый запах сероводорода, столь неуместный здесь и сейчас. Едва я почувствовал этот запах, как мальчишка внутри меня (или мальчишка вокруг меня, если я внутри него?) успокоился. От него пришла теплая волна спокойствия и умиротворения. Теперь уже сам мальчишка, хозяин тела, целенаправленно скосил глаза и уставился на темный провал в скале. Бог ты мой! Это же вход в пещеру! И насколько можно судить, в огромную пещеру!
– Мать Предков, – прошептал он. – Утренний Свет, Тропа Надежды… Лоно Матери… – Силы у нас обоих кончились, и рука, указывающая на пещеру, упала на землю.
Наши с мальчишкой спутники переглянулись. Глаза у них были круглыми. После приступа с хороводом ярких искр перед глазами стариков стало уже двое. Они подняли меня. От резкой боли, ослепившей все тело и взорвавшейся в пояснице, я начал ругаться. Словно сквозь вату, я слышал писклявый детский голос, произносящий родные для меня и чужие для него матерные трех-, четырех-, восьмиэтажные словесные конструкции.
Но вот солнечный свет перестал быть таким ярким, над нами оказался свод пещеры. Как только меня-нас опустили на землю, я-мы вновь отключился.
Олтер
Как все-таки здорово, что отец нас отпустил вместе с диду на подготовку Дня середины лета! Уху нам дядька Остах сварит вкуснющую! Ее никто, кроме него, в наших горах не сделает! Подумав об ухе, душистой, обжигающе-горячей, мальчик невольно сглотнул слюну. Хорошо с дядькой Остахом. На занятиях семь шкур спустит и врезать может, но это для дела… Для дела и потерпеть можно, так ведь?
А уху у нас в горах не знают. Мы – горцы, а горцы, всем известно, рыбу не едят. Дядька Остах же не горец. Он рыбак, мастер половить рыбку в мутной воде. Ага, это он сам про себя так говорит.