Почти цивилизованный Восток
Шрифт:
– Глупости. Я просто не захотела возвращаться, и все. Зачем?
– Там жизнь.
– И здесь тоже! Оглянись! Смотри… – Взмах рукой, и комната, очертания которой и без того были смутными, как это случается во сне, исчезла.
Луг.
Тот самый, из детства.
Синяя нить реки. Цветы. Запах их тяжелый, и это заставляет отступать. Во снах запахи – редкость. А тут… и Тори кружится, превращаясь в себя, прежнюю.
– Здесь лучше, чем там! Знаешь, почему?
– Нет.
Надо… надо уйти. Куда? Как вырваться из сна, если он становится
– Потому что здесь все так, как я хочу! Смотри!
– Девочки… – Маменька шла по лугу, и ветер тянул юбки ее легкого платья. Дрожали ленточки на шляпке, которую маменька придерживала одной рукой. – Идемте. Мороженое тает…
Мороженое?
– Берти все съест.
– Не съест, – шепнула Тори. – Я ему не позволю! Это ведь мой сон.
– Нет, – Эва покачала головой. – Это мой сон.
– Он может стать общим. В конце концов, что тебя ждет? Да, может статься, за тебя все-таки заплатят, но не факт…
Не слушать.
Но не получается.
– Ты ведь сбежала из дому. Опозорила и себя, и семью. О побеге узнают. Даже если попытаться скрыть, все равно узнают. Есть ведь слуги, а они не будут молчать. Так что скоро о твоем поступке заговорят все. Все-все, Эва! – Это она прошептала на самое ухо. – И что тогда? Замуж? Кому ты после всего нужна?!
Обида закипала внутри.
Эва не виновата, что… что все так.
– Ты стала здесь злой.
– Нет. Это ты всегда была слишком добренькой. А на самом деле им проще тебя похоронить. Раз – и нету. Или запереть где-нибудь. Где они заперли меня? В поместье? Так и с тобой сделают. Чтобы приличий не нарушать. А в моем мире… они будут нас любить! Всегда! Что бы ни случилось!
– Но это ведь неправда!
– Пока ты в нее не поверишь. А когда поверишь, будет правдой. Так что, Эва, дорогая, выхода у тебя нет… тебя продадут. Возьмут и продадут. Как лошадь. А дальше что? Что с тобой сделают? Знаешь? Хочешь, расскажу?
– Откуда ты…
– Во снах людей столько всего. – Тори села на качели и легко оттолкнулась ногой. – Жаль, что я не до всех могу дотянуться. До тебя могу.
– Вернись.
– Зачем? Чтобы маменька опять приставила ко мне гувернантку? Чтобы мучить себя чистописанием? Или составлением букетов? Чтобы слушать о долге? О том, как я должна себя вести? И выйти замуж за того, на кого укажут? А потом променять одну клетку на другую? Не от этого ли ты бежала, Эва?
– Я… я просто влюбилась.
– Нам нельзя влюбляться. Тебя ведь предупреждали.
Да. Предупреждали. Но… но никто не говорил, что не влюбляться так сложно!
– Себе хоть не ври. Любовь ни при чем. Тебе просто надоела та жизнь. Я тебе предлагаю новую. Совершенно иную! Такую, в которой ты будешь счастлива! Всегда! Каждое мгновенье!
Ложь.
– А врать ты так и не научилась. – И Эва сделала единственное, что могла: стерла этот сон.
И… дальше что?
Назад? В тело?
Тогда… тогда и вправду все зря. Нет.
Думай.
Думай же. Не о любви. О спасении. Нужно дотянуться до… до брата. Он ведь приехал, так? И должен быть… в городе должен быть. Где? Дом.
Их городской дом.
Эва год уже там не была, но представила его себе таким, каким помнила. Серое мрачное строение в готическом стиле. Высокая ограда. Каменные чудовища на карнизах. Маменькины петунии, которыми она пыталась хоть как-то развеять поселившуюся в доме черноту.
Холл.
Пустой и гулкий.
– Бертрам! – Эва чувствовала себя ничтожно мелкой. И голос ее тонул в пустоте, только где-то там, в темных глубинах дома, отозвалось эхо:
– Трам, трам…
Надо подняться. Лестница выглядит бесконечной, но это ложь. Это… это сон Эвы! И если повезет, то не только ее. Шаг. И она на вершине. Что ж, получается. Теперь надо найти…
Маменька.
– Боги, за что мне это! – Маменька в гостиной, полулежит в кресле, прижимая ко лбу белое полотенце. Наверняка пропитанное ароматными маслами. – Как она могла?! Как могла так с нами поступить?
– Хватит, мама! – А Бертрам изменился.
Загорел? Не сказать чтобы сильно. Он все равно остался бледным и… и все же изменился, хотя не понять, как именно.
– В том, что случилось, наша вина. Мы не смогли ее защитить.
– Сложно защитить от дурости.
Бертрам покачал головой. Но говорить ничего не стал. Он задумался, уставившись в окно. За окном клубилось что-то серое.
– Бертрам!
– Я послал в банк. Деньги будут, но…
– Когда она вернется, я ее выпорю!
– Если, – тихо поправил он.
– Что?
– Если вернется. Они не всегда возвращаются, мама… я видел. Ты просто не понимаешь пока, как часто они не возвращаются.
– Твоя невеста. – Эти слова маменька почти выплюнула. – Негодная девчонка…
– Которая просто поверила в любовь. Да и та любовь… ее внушили. А теперь она мертва.
– Мне… жаль.
Маме не было жаль. Но разве это имеет значение.
– Сейчас главное, чтобы Эва вернулась.
Нет! Ее не вернут! Обманут!
Их всех обманут!
Но на душе все равно тепло. Эву не бросают. Эва нужна своей семье. Пусть даже и опозоренная. А…
– Бертрам! – Эва вложила в этот крик все силы. Но брат даже не дрогнул. Да и… это сон? Или правда? Или… или изнанка мира, о которой предупреждала бабушка?
– Я поработаю с деньгами. – Он повернулся к матушке. – Иди. Отдыхай. Объяви, что Эва заболела.
– Не поможет. Кто-то все равно проболтается.
– Тебе ли не знать, что болтовня без доказательств ничего не стоит. Да и сейчас найдется о чем поговорить. Император пока знает не все, но того, что Диксон привез с собой, хватит, чтобы всколыхнуть это болото. Про Эву и не вспомнят. Если она вернется.