Почтовый ящик
Шрифт:
Но не хватало Галочке осторожности своих предшественниц, побывавших до нее в Сережином сердце. Говорить про их роман на предприятии стали вскорости после его начала. А вслед за тем последовали описанные выше события, положившие конец Сережиным любовным историям. К тому же изменившиеся условия жизни не способствовали свободной любви. Началась новая жизнь с разговоров.
ЧАСТЬ 3. Конец века
Глава 28
Настало время, когда главной темой жарких споров стала внутренняя политика, обсуждение происходящих в стране событий, новых имен и открывшихся исторических тайн. Причем люди, прожившие схожие жизни, имеющие равный достаток и одинаковое происхождение, вдруг оказывались горячими
– Вы знаете, – рассказывал Миша Севостьянов. – У меня сначала не было никакого отношения к этим новым веяниям. Впечатления от перемен были самые разноречивые. С одной стороны, хорошо, новые люди пришли, эти беспомощные и злые старики исчезли, мир христианский стал на нас добрее смотреть: «Perestroyka!». ~N "ad'o~a^i'e ~n`o^id^i'i^u, ^a~na ^e`a^e-`o^i ~n"e`eo^e^i`i 'a^u~n`od^i "iada~n`od^i`e"e`e~n"u, "id^i ~n^aaae`e'e ^aa`oad "iada`ia'i `i~a'i^i^aa'i'i^i c`a~a^i^a^id`e"e`e. ~A^id'a`a:a^a'o `ec `o^i"e"i^u ^ed`e:`a`o: «`I`e~o`a"e ~Nad~aa`e:, 'a'o"a"u c"a^id^i^a! ~O^id^io`e'e `o^u `i'oae`e^e!» 'I`a~n`o^id`aae`e^a`a"e^i ^a~na 'y`o^i. ss ~n`i^i`oda"e 'i`a "iada`ia'i^u ~n ^i"a^i'ada'i`ea`i, 'i^i 'ia ~n"e`eo^e^i`i ~n`e"e"u'i^i 'o`i`e"e"y"e~n"y. AE"a`a"e, "i^i^e`a ^a "a'ooa `i^ia'e ~n`a`i^i ~n^o^id`i`ed'oa`o~n"y ^i`o'i^ioa'i`e"y ^e^i ^a~na`i'o 'y`o^i`i'o. x`o^i'a^u 'ia `o`a^e, `ia~o`a'i`e:a~n^e`e, dao`e ^e `o`a^e^i`i'o-`o^i :`e~n"e'o, `o^u «c`a» `e"e`e «"id^i`o`e^a»?
– Ну и сформировалось? – спросила Валентина Михайловна, слушавшая коллегу с живым интересом.
– Так вот, – продолжил Миша. – Я и говорю, что не торопился, ждал, примет душа это все или не примет. Однажды, смотрю я по телевизору репортаж, как Горбачев на ферму приехал, где высокие надои, по пять с половиной тонн молока от каждой коровы. Подвели его к доярке. Доярка пожилая, держится с достоинством. Такое лицо у женщины хорошее. Горбачев ей, мол, как это вы добились таких показателей. А она отвечает, что делали все, как положено, вот и добились. А он ей: «А шесть тысяч сможете надоить?» Доярка и отвечает: «В этом году, думаю, шесть тысяч надою, тогда на пенсию уйду», а Горбачев похвалил: «Ну, тогда мы вас на пенсию не отправим!» На мгновение неловкость повисла в воздухе. Так бывает, когда собеседники друг друга не понимают. Доярка-то сказала, что собирается себе самой данный зарок, долг свой, как она его понимает, выполнить, а потом – шабаш, уйти с этой каторжной работы и отдохнуть. Вдруг ей говорят, что и тогда не пустят отдохнуть. А для Горбачева уход на пенсию – это катастрофа, отставка. Уйти на пенсию – значит потерять власть, почет, дачи, лимузины и прочее. Вот он доярку похвалил и пообещал, что, раз она так хорошо работает, то наказывать ее уходом на пенсию не будут. Хоть он – царь, а она – крестьянка, но в разговоре-то они – собеседники, минутное равенство у них. И они вдвоем и не поняли друг друга. Тут все в окружении засмеялись, то ли не заметили неловкость, то ли, наоборот, захотели замять. Потом вся свита дальше двинула.
– Ну и…? Вывод какой ты сделал? – торопила Валентина Михайловна неспешный Мишин рассказ.
– Выводов я не делал, а только понял душой, что ничего из этой перестройки не выйдет. Ничего они не сделают, даже если захотят, что тоже не факт. Потому что не знают они жизни. Хотят гордыню свою потешить, и это есть первая и последняя причина их поступков. Плюс, конечно, личное благополучие, свое, жены, чад и домочадцев. Сталин соратников своих в бараний рог гнул, Хрущев вон, у Геннадьича, – Миша кивнул в сторону Сережи, – в Забайкальской степи кукурузу сажал, нынешний государь по свету носится с женой, глупым иностранцам мозги пудрит и деньги у них одалживает на свои непродуманные реформы.
– Знаешь, что, Мишаня, ты не каркай, – вступил в разговор Царьков. – Ты как ворона: «Не выйдет, ничего не изменится!» Да то, что ты позволяешь себе такие речи, уже означает, что есть перемены.
– Это я уже слышал. Партия даровала вам перестройку, разрешила разговоры разговаривать, а вы позволяете себе недовольство?! – ответил оппоненту Миша. – Разговоров про политику стало и впрямь больше. Меня сын спросил, о чем раньше говорили с гостями, когда про политику было неинтересно говорить? Но что значат разговоры?
– Значат, значат, – стал уверять Царьков. – И разговоры что-то значат, и, что говорить не боятся, тоже значит. Подожди, будут и другие результаты…
– С такой формулировкой я согласен. Но только «в то время чудесное жить не придется ни мне, ни тебе», – предложил компромисс Миша.
– Снова каркаешь? – не хотел соглашаться Царьков, и, как обычно случалось в политических разговорах того времени, перешел на личное. – Понятно, тебе терять нечего. Ты или на этом свете рая дождешься, или на том, по церковной линии в рай попадешь. А мне поскорее нужно, пока живой и в силе!
– Передергиваешь ты, как всегда, – потерял терпение Миша. – Учись спор вести, придерживайся темы и не переходи на личности.
– Риторики я не знаю, в ЦэПэШа не обучался! – Царьков продолжал задирать религиозного Мишу.
– Где? – не поняла Валентина Михайловна.
– В церковно-приходской школе, – пояснил слова Царькова Миша. – Это он меня, чтобы убедить в близости всеобщего счастья, в богословский спор втягивает.
Валентина Михайловна почувствовала неладное и, во избежание предстоящих неприятностей, развела спорщиков.
Миша выразился неточно, Царьков не мог затеять богословский спор, поскольку из этой области не знал совсем ничего. Раньше Царьков был лектором общества «Знание». Существовала такая форма подработки в то время. За лекцию по путевке общества «Знание» не слишком грамотному Царькову платили десять рублей, больше, чем доктору наук за лекцию в университете. Царьков с восторгом рассказывал, что он, как человек умный, не брал путевки на большие заводы, а ездил в магазины. Поэтому помимо гонорара он после выступления в «Детском мире» получал возможность без очереди купить цигейковую шубу дочери, а после гастронома привозил домой баранину по рубль десять. Багаж его знаний содержался в конспекте, составленном на семинарах для лекторов общества «Знание», и в выданных там же брошюрах. Ни книг, ни газет он не читал, а недостаток эрудиции компенсировал злыми нападками на империалистов, сионистов, а иногда – на собеседника. Царьков вполне напоминал шукшинского героя из рассказа «Срезал», но об этом сходстве не догадывался, потому что Шукшина тоже не читал. На лекции в магазине Царьков доставал плакат и говорил: «Давайте разберемся с цифрами в руках, как в СССР обстоит дело с образованием и наукой». На плакате в таблице содержались сведения, сколько людей в процентном отношении имеют высшее образование, ученую степень, сколько академиков на душу населения по союзным республикам. Оказывалось, что у РСФСР, единственной, нет своей Академии наук, а все показатели самые низкие. «Ясно вам, как тяжело русскому человеку пробиться к знаниям? – многозначительно говорил Царьков. – А есть еще более закрытые данные!» Продавщицы сокрушались: «Ой, надо же! Мы и не знали! Спасибо вам, товарищ лектор, открыли нам глаза, а мы, дуры, не хотели на лекцию оставаться!»
Росту Царькова как лектора помешала одна его слабость – он дурел от небольшой дозы спиртного. До поры до времени ему все сходило с рук. Но однажды на городской партийной конференции, где Царьков был делегатом от института, случилась неприятность. Докладчик попросил сорок минут. Формально спросили, есть ли другие предложения? Поддатый Царьков вскочил с места и сказал, что предлагает отвести для доклада пять минут. Хотели это непродуманное предложение проигнорировать, но Царьков стал шуметь. Он кричал, что докладчик и на пять минут не наработал за отчетный период, требовал, чтобы его предложение поставили на голосование, и обещал, что лично и по часам будет следить за регламентом. Некоторые делегаты засмеялись, что еще больше подбодрило дебошира. Царьков крикнул, что если докладчик «вылезет за пять минут», то он опять же лично сгонит его с трибуны пинками. Пришли два милиционера и вывели Царькова из зала. В фойе кинотеатра, где проходила конференция, Царьков не успокоился, и его отвезли в милицию, где продержали четыре часа. Причем в процессе усмирения кто-то из милиционеров ударил Царькова в глаз.