Под гнетом страсти
Шрифт:
— Пойдем! — сказала графиня.
Через несколько минут они уже входили в огромный блестящий зал.
Нервная дрожь пробежала по телу молодой девушки.
Первый взгляд, который она почувствовала на себе и заставивший ее вздрогнуть, принадлежал Боброву, стоявшему у самой двери и с волнением ожидавшему выхода молодой девушки.
Их глаза встретились. Они поклонились друг другу издали. Он не подошел к ней тотчас же, ожидая минуты, когда она останется одна.
Это вскоре и случилось, так как графиня Ратицына исполняла обязанности хозяйки дома на балу у своего вдовствующего отца.
Не успела она отойти от сестры, как Виктор Аркадьевич был около последней.
Он наклонился к ней и прошептал:
— Вы обворожительно хороши!
Она бросила на него наивно-благодарный взгляд своих чудных глаз.
Эти слова настолько придали ей бодрости, что она сразу почувствовала себя царицей бала.
Она больше ничего не боялась.
Ее окружили, и она слышала вокруг себя восторженные восклицания.
При каждом новом комплименте, при каждом доказательстве ее торжества она обращала свои взоры в сторону молодого технолога, как бы молчаливо говоря ему: "Только тебе одному я хочу нравиться. Доволен ли ты мной?"
Он стоял в некотором отдалении и угрюмо, как всякий искренно любящий человек, слушал и досадовал, что другие, посторонние лица громко выражают то же чувство восторга, какое испытывает он сам.
Начались танцы.
Княжна Юлия открыла бал со своим шурином, графом Ратицыным.
Владимир, несмотря на свою обычную апатию, увидев в первый раз сестру своей жены в полном блеске ее юной красоты, не спускал с нее взгляда, смущавшего и заставлявшего краснеть молодую девушку.
Этот взгляд тем более удивлял Юлию, что придавал лицу мужа ее сестры совершенно новое, незнакомое ей выражение.
Его обыкновенно мутные, бесцветные глаза блестели темным огоньком, в них мелькнуло, может быть, совершенно помимо его воли, что-то вроде животной страсти. Это инстинктивно взволновало молодую девушку, и ей вдруг стало стыдно за свою полуобнаженность.
Бобров не танцевал. Прислонясь к косяку одной из дверей залы, он смотрел на танцующих, или, вернее, на Юлию.
Последняя заметила это и тотчас же забыла своего шурина, перестала чувствовать на себе его неприятный взгляд и стала танцевать только для Виктора, как она мысленно говорила себе.
Она не могла, впрочем, не обратить внимания на грустное, совершенно не гармонирующее с бальной обстановкой выражение мужественного, не совсем правильного, но чрезвычайно выразительного лица Виктора Аркадьевича.
Он, казалось, страдал. Она даже заметила, что в глазах его раз или два мелькнул злобный огонек.
"Уж не на меня ли он сердится?" — пронеслось в ее голове.
"Почему он кажется несчастным и раздраженным, когда она была так хороша… и когда он должен чувствовать себя любимым, следовательно, счастливым?" — продолжала думать она.
По окончании вальса Юлия в сильном беспокойстве села около своей сестры.
При первых звуках ритурнеля кадрили Бобров подошел к ней.
Первая кадриль была обещана ему.
Они отправились занять место.
Он не говорил ни слова.
Она начала первая.
— Вы грустны сегодня… Что с вами?
— Мне действительно тяжело! — тихо и взволнованно произнес он.
— Отчего?
— Оттого, что вы так хороши… а я принужден скоро с вами расстаться.
— Расстаться… скоро! — с расстановкой, вопросительным тоном сказала она.
— Завтра я уезжаю… я возвращаюсь в Петербург.
— Но вы должны были пробыть здесь целый месяц, а не прошло еще двух недель…
— Это необходимо!
— Почему?
— Потому что… потому что я люблю вас… — с усилием проговорил он.
— А, вот почему…
— Да… я дал слово… я должен!
— Вы дали слово? Вы должны? — подняла она на него вопросительно-недоумевающий взгляд.
Он был страшно бледен.
— То был прекрасный сон… — продолжал он. — Настало пробуждение. Сон был непродолжителен, но он наполнил всю мою жизнь…
— Я вас не понимаю! — прошептала она. — Кому вы дали слово? Почему вы должны?..
— Этого требует ваша честь и мое собственное достоинство.
— Но что же случилось?
— Я дал слово не говорить…
— Даже мне?
— Вам в особенности.
— Но если я вас буду просить, умолять…
Он, видимо, колебался, но взгляд молодой девушки выражал такую непритворную скорбь, что он не мог отказать ей.
— Графиня Надежда Сергеевна говорила со мной…
— А! И что же она вам сказала?
— Она дала мне понять, что вы дочь князя Облонского и что ваш батюшка никогда не одобрит… мои чувства к вам, как бы ни были честны мои намерения… — глухим голосом сказал он.
— По этой-то причине вы и уезжаете?
— Что бы вы сделали на моем месте?
— Я поступила бы точно так же, как вы! — отвечала она после минутного раздумья, с глазами, полными слез.
— Вот видите! — с необычайным волнением и дрожью в голосе продолжал он. — По окончании бала мы расстанемся. Завтра в это время я уже буду далеко и увезу с собой воспоминание, которое ничто не изгладит. Простите меня, если я позволил себе забыть перед вами свое ничтожество… и забудьте меня…
— А вы меня забудете?
— Никогда! Я вам уже это сказал.
— Зачем же вы хотите, чтобы я вас забыла?
— Потому, что все нас разделяет, а главное, потому, что я не хочу, чтобы вы страдали так же, как я…
Она молчала. Грудь ее высоко поднималась от прерывистого дыхания.
— Еще одна маленькая просьба! — сказал он ей.
— Какая?
— Не танцуйте больше сегодня вечером с графом Ратицыным.
Юлия посмотрела на него с удивлением.
— Почему?
— Он мне друг! — с тоской в голосе продолжал он. — По крайней мере насколько может быть им граф для такого ничтожного смертного, как я. Но… мне не нравился его взгляд, устремленный на вас… в характере вашего шурина есть черты, которые никто не знает…