Под гнетом страсти
Шрифт:
Облонский сразу понял это и старался обращаться с ней с утонченною деликатностью.
Так провели они целый день.
Удаляясь к себе, он почтительно поцеловал ее руку.
IX
МЕТРИЧЕСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО
Сергею Сергеевичу не спалось. Давно уже он ни физически, ни нравственно не переживал такого дня. Ряд нахлынувших на него разнородных ощущений гнал сон, поддерживая возбужденное состояние духа. Пленительный образ Рены в ярких соблазнительных красках стал так живо представляться ему, что кровь бросилась в голову, в виски стучало, глаза застилало каким-то туманом. Несмотря на эти признаки сохранившихся жизненных сил, ему казалось, что он состарился — этому он втайне приписывал свое честное отступление перед бывшей в его власти беззащитной девушкой.
Это его смущало, он не узнавал себя, в первый раз переживая невольные чувства порядочного человека относительно нравящейся женщины. Немудрено, что такое отношение казалось ему только слабостью.
Победа духовной стороны над животной страстью была для него чем-то незнакомым, неиспытанным.
Он не был в состоянии взглянуть на это явление серьезно, а начинал видеть в нем только комическую сторону. Он вспоминал о петербургских друзьях, которые, наверное, бы с ядовитою насмешкой выслушали рассказ о его летнем любовном приключении, так позорно окончившемся в то время, когда ему представлялась возможность торжествовать победу.
Его высшее самолюбие — самолюбие ловеласа — было страшно оскорблено.
— Мать и дочь — это нечто роковое, — злобно прошептал он под этим впечатлением.
Князь живо припомнил страдания своего уязвленного самолюбия семнадцать лет тому назад, когда его искания с холодным пренебрежением отвергла кокотка — мать той дочери, которая сегодня заставила его испытать все муки бессильного отступления в самый последний, решительный момент борьбы.
Ему казалось, что и теперь, как тогда, семнадцать лет тому назад, он снова долгое время будет принужден проходить сквозь строй едва заметных, но для него чересчур ясных приятельских насмешливых улыбок.
"Она должна быть моей, — даже привскочил он постели, — уже потому, что я люблю ее, и потому, что я должен отомстить ее матери".
Мысли его вернулись к минувшему дню.
Сперва у него появилась мысль, что, быть может завтра все обойдется иначе, что Ирена просто испугалась непривычных для нее ласк, но он принужден был покинуть эту надежду, вспомнив все мелкие подробности изменившегося ее обращения с ним. Он вспомнил выражение ее глаз и понял, что он пробудил в этом ребенке — женщину с сильным характером, что в Рене проснулась ее мать.
"Надо действовать исподволь, — вывел он решение, — но время не терпит. На ферме хватятся Рены, там и теперь, вероятно, идет переполох. Глупая нянька может поднять целую историю. Положим, при его и силе и влиянии у него не могли бы отнять любовницу, но, увы Ирена не была еще ею. Надо спешить, а между тем это невозможно…" О том, что предприняла Ядвига, он надеялся узнать наутро от Степана.
"Увезти скорей за границу…" — мелькнуло в его голове.
На этой мысли он заснул тревожным сном уже тогда, когда яркое утреннее августовское солнце усиленно пробивалось сквозь тяжелые гардины окон занимаемого им номера.
Было около двух часов дня, когда князь, совершив свой туалет, появился в отделении Ирены.
Он застал у нее деревенскую гостью. Это была одна из работниц фермы Залесской, молодая чернобровая Марфуша, с плутоватым выражением миловидного лица.
Она была любимицей барышни и явилась к ней по поручению самой няни Ядвиги, — так по крайней мер она говорила, — чтобы передать своей ненаглядной барышне, чтобы она не беспокоилась, что ее няня хорошо знала о ее прогулках с его сиятельством, но молчала, действуя по приказанию Анжелики Сигизмундовны, что даже о предстоящем ее отъезде в Москву няня Ядвига знала еще накануне, а сегодня утром, следуя приказаниям г-жи Вацлавской, уехала к ней в Петербург, а ее, Марфушу, послала к барышне.
— А она, плутовка этакая, думала, что все время проводила меня, старуху! — со смехом передала Марфуша, будто бы последние слова Ядвиги.
Ирена была в положительном восторге; мысль, что она обманывала дорогую няню и испугала ее своим внезапным отъездом, не давала ей покою.
Теперь все разъяснилось к общему удовольствию. Ирена принялась угощать Марфушу конфетами и фруктами, показывать ей свои наряды и бриллианты.
Хитрая бабенка принялась охать от удивления и восторга и на все лады расхваливать князя Сергея Сергеевича.
В комическом виде представила она пораженных рабочих и работниц фермы по поводу загадочного для них исчезновения барышни.
Ирена заливалась детским звонким смехом. Этот смех услышал вошедший Облонский, почтительно с ней поздоровался и, не подав виду, что появление посланной из Покровского далеко для него не неожиданно, спокойно, даже с любопытством, выслушал рассказ Ирены, с детской торопливостью повторившей ему полученные ею от Марфуши новости.
— Ведь я говорил тебе, что мать знает все, но ты со вчерашнего дня вдруг перестала мне почему-то верить, — тоном нежного упрека заметил князь.
Ирена виновато опустила глазки. Князь, пробыв несколько минут, снова прошел к себе в номер, где его дожидался Степан. Он передал ему в подробности все происшедшее накануне в Покровском и сообщил, как ему удалось подкупить разбитную Марфушу.
"Надо спешить, — подумал князь, внимательно выслушав рассказ и похвалив усердие и искусство своего верного слуги, — Анжель прежде всего, конечно, бросится в пансион".
Справившись об экипаже и узнав, что карета уже давно стоит у подъезда, князь уехал.
Он не прямо отправился в пансион, а приказал кучеру ехать на Кузнечный мост, где остановился у магазина Овчинникова. Там он выбрал великолепный серебряный сервиз и с этим подарком отправился к г-же Дюгамель.
Каролина Францевна — так звали старую француженку, содержательницу пансиона, — была полная женщина, с правильными чертами до сих нор еще красивого лица и не совсем угасшими черными, проницательными глазами, с величественной походкой, одетая всегда в темное платье, с неизменным черным чепцом с желтыми лентами на голове.