Под игом
Шрифт:
Все расхохотались.
Другая подхватила:
Иване, медведь худущий, Иване, как шест длиннущий…Снова послышались хихиканье и смех. Иван вспыхнул. Тупо и удивленно глядя на толстощекую Стайку Чонину, которая так нелюбезно высмеяла своего вздыхателя, он раскрыл рот, напоминавший пасть удава, и заревел:
Пейкина тетка молвила: «Пейка, Пейка, голубушка, Слышно, болтаютЭто была злая насмешка, и Стайка смутилась. Щеки ее покраснели так, что казалось, будто их густо нарумянили. Злорадное хихиканье подружек больно задело ее. Некоторые насмешницы с притворным простодушием спрашивали певца:
— Как же это можно, — и виноград есть, и вино пить? Врет эта песня.
— Да уж что-нибудь одно, — песня врет или девушка врет, — ответил кто-то.
Ядовитый намек привел в бешенство Стайку. Она бросила мстительный взгляд на победоносно озиравшегося Боримечку и запела дрожащим от гнева голосом:
«Пейка, цветок во садочке, Твои смешки да словечки, Мои хожденья да просьбы, — Не зря же все это было: Давай поженимся, Пейка!» «Йовко, ты черный работник, Да кабы Пейка любила Таких, как ты, свинопасов, Свинопасов, худых подпасков, Боярских грязных холопов, — Горожу б из них городила, Тебя б, дурака, положила У самых дверей вместо камня. На двор бы я выходила, Телят бы я загоняла. В грязи башмачки бы марала Да об тебя вытирала!»За смертельную обиду — страшное отмщение!
Стайка гордо оглянулась кругом. Слова песни ножом вонзились в сердце Ивана Боримечки. Выпучив глаза, он стоял как вкопанный, и казалось, будто его обухом но голове ударили. Раздался взрыв громкого, неудержимого хохота. Все с любопытством уставились на бедного Ивана. А он не знал, куда деваться от стыда и невыносимо оскорбленного самолюбия; на глазах его выступили слезы. Хохот поднялся пуще прежнего. Цанковица принялась журить молодежь:
— Это еще что за насмешки? Да разве можно парню и девушке так цапаться, вместо того чтобы ласкаться и ворковать, как голубки?
— Хороши голубки, нечего сказать! — пробормотала одна насмешница. — Один другого стоит, полюбуйтесь на них.
И веселые девушки снова расхохотались.
— Милые бранятся, только тешатся, — заметил Цанко примирительно.
Но Иван Боримечка, еще больше рассердившись, вышел из комнаты.
— Кто кого любит, на того и походит, — сказала Неда Ляговичина.
— А ты знаешь, Неда, — над кем люди смеются, тому бог помогает, — отозвался Коно Горан, двоюродный брат Боримечки.
— Ну-ка, молодцы, затяните-ка вы какую-нибудь старую гайдуцкую, чтоб сердца у вас поуспокоились, — предложил Цанко.
Парни дружно запели:
Бедный Стоян, бедняга! На двух дорогах следили, На третьей его схватили, Веревки свои размотали,Огнянов трепетно слушал конец этой песни.
«Этот Стоян, — думал он, — настоящий гайдук, легендарный болгарский гайдук. Смерть он встречает суровым спокойствием. Ни слова сожаления, раскаяния, надежды. Единственное желание — умереть достойно!.. Если бы теперешние болгары были такими героями!.. О, тогда бы я не беспокоился за исход борьбы… О такой борьбе я мечтаю, такие силы ищу… Уметь умирать — это залог победы…»
И тут зазвучали кавалы [79] . Мелодия, вначале нежная и грустная, постепенно крепла и ширилась; глаза музыкантов заблестели, лица их загорелись воодушевлением. Ясные звуки звенели, наполняя ночь первобытной, дикой песней гор. Они уносили душу к балканским вершинам и пропастям, они пели о тишине лесистых ущелий, о шелесте — листвы, под которой в полдень отдыхают овцы, о лесных травах, о горном эхе и вздохах любви в логу. Кавал — это арфа болгарских гор и равнин!
79
Кавал — большая свирель.
Как зачарованные, внимали все этой родной, близкой поэтической музыке. Цанковица, стоя у очага, слушала, не шелохнувшись, уперев руки в бока. Но больше всех восторгался Огнянов, — он чуть было не захлопал в ладоши.
Возобновились шумные разговоры, снова раздался смех. Упомянули имя Огнянова, и он стал прислушиваться. Петр Овчаров, Райчин, Спиридончо, Иван Остен и другие завели разговор о предстоящем восстании.
— Я уже совсем приготовился к свадьбе, жду только револьвера из Пловдива. Послал за него сто семьдесят грошей, — три барана продал, — говорил пастух Петр Овчаров, председатель местного комитета.
— Но мы не знаем толком, когда поднимут знамя. Одни говорят, что мы обагрим свои клинки на благовещенье, другие — на юрьев день, а дядя Божил откладывает дело до лета… — говорил Спиридончо, стройный, красивый парень.
— Подожди, пока закукует кукушка и зашумит дубрава… Впрочем, я готов хоть сейчас, — пусть только скажут.
— Да, наша Стара-планина многих юнаков укрывала и нас укроет, — проговорил Иван Остен.
— Петр, так, значит, учитель двоих ухлопал? Молодчина!
— Когда же он приедет к нам в гости? Поцеловать бы ту руку, что так ласкать умеет, — сказал Райчин.
— Он нас опередил, учитель-то, но мы постараемся его догнать. Мы в этих делах тоже смыслим, — отозвался Иван Остен. Иван Остен был богатырь и меткий стрелок. Убийство Дели-Ахмеда, совершенное в прошлом году, приписывали ему. Местные турки следили за ним, но пока безуспешно.
За ужином пили за здоровье Огнянова.
— Дай бог, чтоб мы скорее увидели его живым и здоровым… Берите пример с него, сынки, — проговорил Цанко, осушив миску вина.