Под крылом земля
Шрифт:
А я был в длиннющем узкогрудом френче с захватанными бортами. Его дал мне высокий, как жердь, Николай Лобанов.
— Вы все-таки пришли! — воскликнул я и тут же понял, что сказал глупость.
Людмила гордо передернула плечиками и хотела что-то ответить, но только скривила уголки губ.
На этот раз я не принимал героических поз. Даже наоборот — хотелось быть незаметнее, хотелось, чтобы фонарь не освещал так ярко мой френч, мои запыленные яловые сапоги.
Она словно догадалась о моем замешательстве и перешла на затемненную сторону. Мы очутились у решетки парка. Над чугунными завитушками нависали
— Как чудно пахнет сирень! — воскликнул я, заглядывая Людмиле в лицо.
— Это черемуха, — сказала она, и тонкие влажные губы дрогнули, сдерживая улыбку.
У ворот мы остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Сквозь плотный заслон из акаций к нам долетали музыка, веселый смех. Шел концерт.
— Зайдем, — предложил я и, боясь услышать отказ, направился к кассе. Кто бы мог подумать, что будет так трудно завязать разговор!
Если б меня спросили, какой был концерт, я не смог бы ответить. Все время я смотрел на Люсю и все время мне хотелось взять ее руку в свою. Но я отважился только поднять лежащую на коленях у Люси ветку черемухи.
После концерта Людмила предложила прогуляться.
Мы прошлись по центральной аллее, освещенной гирляндами разноцветных лампочек. Лицо Люси принимало зеленый, красный, желтый цвет и от этого казалось мне го холодным, то радостным и возбужденным, то равнодушным ко всему. Я, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от ее лица, а она все смотрела прямо перед собой, щуря свои строгие, немножко раскосые глаза. Обогнув танцевальную площадку, мы очутились в узкой боковой аллейке.
— Может, приземлимся, Люся. — Я провел платком по лавочке — хотелось быть галантным, как Кобадзе. Я попросил разрешения закурить. И тут только вспомнил, что папиросы мы с Кобадзе выкурили на полигоне. Люся порылась в туго набитом книгами чемоданчике и, к моему удивлению, достала пачку папирос.
— Возьмите.
«Вот недогадливый, — обругал я себя. — Заставил ее таскать столько книг».
— Вы курите?
— А почему бы и нет? Дым заглушает запах формалина. Так, по крайней мере, думают некоторые ординаторы, в их числе и я. Там мы и окуриваемся, а потом, — она улыбнулась, — отчаянно чистим зубы. Совсем как дети, верно?
— У вас очень интересная работа, — сказал я невпопад.
— Я по крайней мере не представляю для себя другой работы, — серьезно, даже строго, ответила Люся. — Так же, как и вы, наверно. Разве не радостно, когда больной начинает поправляться? — продолжала она. — Да вот хотя бы инженер Одинцов. От сильного удара у него вспыхнула дремлющая инфекция, которая была занесена в ногу с осколком много лет назад. Одинцова нужно было немедленно оперировать. А уже наступила ночь. И дежурным врачом была я.
Люся прервала себя и стала рассказывать, как еще в школе мечтала стать хирургом.
— Мои старики баловали меня, считали слабенькой, ни к чему не приспособленной. А я о себе думала иначе. И мне всегда хотелось доказать им, чего я стою. И вот первая самостоятельно проведенная операция.
Многого из того, что она говорила, я не понял, но зато сразу почувствовал, как она любит свое дело.
Какая она серьезная! Ей не интересно будет со мной, с мальчишкой.
Мне захотелось рассказать Люсе об этом вылете, но духовой оркестр заиграл походный марш: сад закрывался.
— Пойдемте-ка скорей, — Люся встала, поправила волосы, — еще чего доброго, — на лице ее появилась осторожная улыбка, — за влюбленных примут.
— Вы боитесь этого? Люся не ответила.
Мы миновали несколько пустынных улиц, широкую, освещенную цепочкой электрических огней дамбу и свернули в темный переулок.
Деревья, дома, заборы казались черными, потеряли объемность. Где-то за пустырем мерцали огни. Трудно было определить расстояние до них: может статься, пятьсот метров, а может, и пять километров.
Мы остановились у высоких деревянных ворот.
— Мои бодрствуют, — Люся показала на освещенные окна. — Они никогда не ужинают без меня.
В доме громко лязгнула щеколда. На крыльцо кто-то вышел.
— Людочка, — послышался в темноте тихий грудной голос. — Пора!
— Уходите скорей. — Люся сунула мне руку. Я задержал ее в своей.
— Вы чудесная девушка. — Я подался вперед и коснулся губами не то щеки ее, не то подбородка.
Люся отпрянула, протянула вперед руку, прижав к моим губам ладонь.
— Не надо, Алексей. — И громко отозвалась в темноту: — Иду, иду.
X
— Надо бы поздравить Одинцова, — сказал Кобадзе после первомайской демонстрации.
Я не возражал.
На этот раз нас пропустили к инженеру беспрепятственно.
Едва мы поздоровались, как Одинцов спросил:
— Чья эскадрилья вышла на первое место?
— Баранова.
— А на последнем?
— Истомина.
— Выходит, Сливко лучше с обязанностями комэска справлялся? — Инженер был удивлен. — Странно. Истомин мне нравится.
Кобадзе пожал плечами:
— Поживем — увидим. У Истомина отстать невозможно, это главное. Он дерется за монолитную эскадрилью.
Капитан рассказал о молодых снайперах: накрывать цели с одного, максимум двух заходов могли далеко не все.
«Значит, скорей догоню их», — думал я, надеясь, что мне вот-вот удастся сделать что-нибудь такое, что сразу поднимет меня в глазах Истомина. Ведь это он не согласился перевести меня в группу снайперов и хлопотавшему за меня капитану сказал: «Подождем, там видно будет».
А звание снайпера прельщало. Заслужив его, я имел право выбирать маршрут полета, высоту, самостоятельно разрабатывать методы и способы атаки при бомбометании и стрельбах… Я теперь часто подсаживался к макету полигона или залезал в кабину и проделывал воображаемые полеты по маршруту, стрельбы, бомбометания.
Эту мысль подала мне Люся.
— Почти в каждом деле нужна автоматизация, — сказала она однажды. — Я долго не могла справиться со своими обязанностями. То инструментарий при операции не тот приготовлю, то кровоостанавливающие зажимы поставлю с опозданием. А профессор у нас — гром и молния. Во время операции ничего не скажет, но потом держись. И вот я стала мысленно проделывать разные операции, старалась во всех, самых мельчайших подробностях представить их себе.