Под мостом из карамели
Шрифт:
Лета, закрыв глаза, вспоминала заиндевевший на вагонном окне сахар.
– А как же ценимая тобой древнегреческая архитектура, разве не среди её белоснежных колонн и портиков, овитых розами, блаженствуют обитатели эдема? – донеслось из кухни.
– Эллинизм – гармония формы, скрывающая языческое, животное содержание, – обрадовался папа и метнулся ближе к кухне.
– Ах, мученик искусства. А храмы? Церкви? – не сдавалась бабушка, перебирая запасы в морозилке.
– Борьба света и тьмы! – победно заключил папа. – Ненависть – лучшее из чувств для художника!
–
– Удачный пример! – обрадовался папа. – Любовь и ненависть – посох о двух концах. Истинный художник, хочет он того или нет, всегда ненавистник, даже если ненавидит только зло. Разве наш мрачный прокурор не яркое тому доказательство? А страдающий граф, поездом переехавший маленькую потаскушку?
Потаскушку бабушке было крыть нечем, и она яростно бросила замороженную курицу в кастрюлю.
Папа схватил альбом на итальянском языке с архитектурными акварелями и сумбурно раскрыл страницы.
– Образованному человеку жить нелегко, всё время таскаешь за собой чемодан с интеллектуальным багажом, – усталым голосом сообщил он.
– Ну, твой-то чемодан, папочка, давно на колёсиках, – сказала Лета, поднялась с пола и ушла в свою комнату.
До самой весны она кормила, спасая им жизнь, умирающих блокадников – шла по серым промороженным улицам, залитым злым сахарным льдом, и раздавала худым, закутанным в одеяла людям хлеб, печенье, конфеты и сухари с маком и дробленым орехом, и только звонок с урока ненадолго отвлекал её от этого занятия. Она выдумывала блюда, которые можно было бы приготовить из окаменевшей от жжёнки земли, бумаги, травы, хвои, и каждую ночь, засыпая, обнаруживала в тёмной желатиновой комнате с метрономом чудесным образом забытый хозяевами мешочек-спасение с пшеном, картофельной мукой или толокном.
В мае Лета объявила, что не пойдет ни в какой университет, а станет поваром, в перспективе – кондитером.
Папа от ужаса запорол проект. Он хотел, чтобы дочь была его украшением – разорительно дорогим, вызывающе двусмысленным, бриллиантовым крестом в мочке папиного уха, символом папиного личного успеха и высокого социального уровня их крепкой семьи. Пусть, пусть кое-кто приползет на коленях из своей заокеанской родины и увидит всю классовую пропасть, отделившую её от бывшего мужа. Он, папа, заметная фигура современной архитектуры, живет в роскошных апартаментах со счастливой дочерью, а кое-кто умрёт в корчах на пороге – нет, не на пороге, а в тамбуре под будкой консьержки! – от мучительной зависти. Но дочь-повар?! Вот уж на Брайтоне возликуют!
– Летка решила стать ресторатором, – в надежде пустить слухи по более статусному пути, сообщил папа друзьям, когда Лета прямо посреди выпускных экзаменов заполнила анкеты для работы в сети ресторанов быстрого питания с логотипом золотого моста из жареного картофеля, только туда брали с 16 лет. – Новый тренд среди обеспеченных людей, – заливал папа. – Весь Голливуд двинул в рестораторы. Я ей посоветовал начать с азов, изучить кухню с нуля, пройти все ступени – от гамбургеров до шоколатье, – и только потом ехать в кулинарную школу в Париж или в Рим. Тогда собственный
Придумав учёбу в Париже и Риме, папа немного воспрял. И даже послушал отчет дочери о первом рабочем дне в качестве работника по приготовлению картофеля-фри.
– Руки моются бактерицидным мылом не менее 20 секунд и тщательно высушиваются минимум раз в час, а так же после перерывов, туалета, если коснулась волос или лица, или выбрасывала мусор, или поднимала что-то с пола, – докладывала Лета, наглаживая трескучую клетчатую рубашку. За мятую униформу, отсутствие значка или косо надетый козырек начислялись штрафные баллы. – Я уже освоила, как наполнять бункер и расфасовывать картофель, его нельзя заталкивать и утрамбовывать. Папа, ты знаешь, кто враги фритюра?
– Откуда мне знать такие тайны! Кстати, как же твой антиглобализм? Разве капиталистический фастфуд не полагается крушить и взрывать?
– Не волнуйся, папочка, я обязательно что-нибудь сокрушу и взорву, – посмотрев сквозь рубашку, раскинувшую наэлектризованные рукава, сказала Лета.
– Ресторан, прости господи, – едят руками из бумажных кульков, – не унимался папа. – Одна радость – пива детям не продают.
– Ага, и нельзя курить.
Лета принялась начищать форменные ботинки.
– Один пакет картофеля распределяется на разное количество корзинок в часы спада и интенсива, – сообщила она, вспомнив инструктаж в отделе обучения.
– Да уж, спад, – папа с прискорбием поднял за задник Летин мужской башмак из дермантина: каблук стерся до стеариновой пустоты, в рубчики подошвы набился черный и липкий, как битум, нагар. – Ты что, за два дня сносила обувь?
– Ага, там, знаешь, сколько бегать приходится! Я сегодня еще удаляла жвачку с территории и с парковки.
– И ради такого будущего твой отец пашет и рвёт анус?
– Ты опять всё перевёл на себя, – забрав у папы ботинок, укорила Лета. – Не рви, кто тебя заставляет?
– Жизнь! Причем моего согласия даже не спрашивает.
– Меня завтра поставят помощником кассира.
– Какой стремительный карьерный взлет!
– Жалко, что до 18 лет на ночные смены не ставят.
– В России любят всякое дерьмо, – непонятно, что имея в виду, задумчиво сказал папа.
Через неделю, как раз перед выпускным вечером, Лету назначили кассиром. В школу на выдачу аттестатов она явилась в штанах с принтом зазубренного серпа между ног, и красной звездой, нарисованной на левом глазу, а на бал в арендованный плавучий ресторан вообще не пошла.
– Как отработала на новой высокой позиции? – поинтересовался папа, со вздохом отложив аттестат.
– Прибыль кассы за смену двадцать тысяч, недостача – семьдесят рублей, и две монеты оказались не нашими, а арабских эмиратов.
– Сволочи поганые! – с душой сказала бабушка.
– Нет, бабушка, человек просто не заметил и перепутал, они по размеру, как наши два рубля.
– Конечно, перепутал, паразит, – жалела Лету бабушка. – И всё-таки зря ты не пошла на бал, лишила себя прекрасного воспоминания юности, – завела она воспитательным голосом.