Под мостом из карамели
Шрифт:
Лета переступила к столу, схватила с полки приправ бутылочку с соевым соусом и принялась вытряхивать кровянистую струйку в миску.
По тому, как яростно шеф выяснял её должностной оклад, Лета заподозрила, что он его знал. Да, очень хорошо знал, и просто выжидал в молчаливом и полном ненависти сговоре с врагами русского народа, как долго помощница согласится горбатиться на черножопых за эти деньги. Но шеф ошибался, Лету не раздражал цвет жопы, не обижали пятнадцать тысяч, как не интересовали и будущие пятьдесят – по своему экономическому недоразвитию и прискорбному небрежению законами рынка она упрямо верила, что деньги в жизни не самое главное.
– Я не из-за денег, – снова сообщила Лета. – Что деньги? На них дружбу не купить.
– Зато можно продать.
– Я вас не продавала, – дрожащим голосом произнесла Лета.
Шеф посмотрел на хрупкое, как яичная скорлупа, льняное тело, с досадой пробормотал: «Тупая», и почувствовал, как левый карман поварских брюк распирает желание.
У шефа была молодая фитнес-жена – подкопчённая в солярии, с упругими смоквами, попой, как взбитый из дюжины яиц омлет, любившая после винных девичников взахлёб целовать джойстик мужа. Но сейчас он захотел невесомые груди с белесыми сосками – млечные, дрожащие, тёплые и странно сладкие, как парное овечье молоко. Он мог бы отыметь её прямо сейчас, эту тощенькую уховёртку в байкерских ботинках. Она тоже хочет, но ломается, делает вид, что на первом свидании не даст. Шеф прошёлся взглядом по ложбинке, тонким перепончатым лопаткам, он видел – в скрытых местах узкого тела таятся загадочные татуировки. Маленькая твердая креветка с иероглифами на крошечных, как луковицы, ягодицах.
В три часа дня, когда поток обедающих иссякал и в ресторане наступало затишье, шеф и Лета усаживались за шаткий столик в углу кухни и пили растворимый кофе с бутербродами из остатков мясной или рыбной нарезки. Лета привычно включила чайник, достала из шкафчика кружки и вздрогнула, когда из-за локтя появился букет алых роз с обсыпанных блестками кончиками лепестков, а к её боку прижался творожистый живот. Лета перешагнула за угол стола, делая вид, что живот коснулся её случайно, и недоумённо подняла глаза.
Шеф стоял без поварского колпака, в приливе одеколона. На груди золотился лапчатый крест. Свежая куртка прикрывала брусничные кольца от снятого в подсобке радикулитного пояса.
– Что за цветы? – спросила Лета, изо всех сил надеясь, что ошибается в трактовке происходящего – шеф просто решил отметить её уход, отблагодарить букетом.
– Тебе. Любишь розы?
– Нет, – сказала Лета. – Терпеть не могу.
– А что любишь? – придвигаясь к Лете, проурчал шеф, довольный начавшейся сексуальной игрой. – Ромашки?
– Ветер и камни.
– Нарочно заводишь меня, да? – сказал шеф жарким голосом и стиснул Лету, дыша ей в макушку. – Хочешь, слетаем на выходные в Сочи?
– Олимпийские объекты осмотреть? – упершись локтем в наваристую, с жирком, руку шефа, хмыкнула Лета.
– Закажу хорошую гостиницу, с сауной, с бассейном. Ресторан. Куплю тебе, что захочешь – золото, сапожки, платье.
– Сапожки? – Лету стал давить смех. – Мне? А жена разрешит?
– Из-за жены не переживай, она ничего не узнает.
– Ну, раз не узнает, тогда конечно, – сказала Лета и зажалась, стихнув, надеясь, что толстый белый медведь, обнюхав её и приняв за ледышку, потеряет интерес и побредет дальше, шлепая сандалиями с магнитными стельками. И они с медведем расстанутся друзьями.
Но шеф воспринял затишье как податливость и согласие и, стиснув Лету одной рукой, стал целовать в ухо, отпрянувшую шею, добрался языком до губ, до болезненной яремной ямки, а другой рукой нашарил маленький пупок. У него и в мыслях не было брать поваришку силой, обижать или оскорблять. Он просто хотел получить удовольствие, и был уверен, что желание станет взаимным. Шеф знал этих маленьких шальных скорпионов – нынешних девчонок. Они мгновенно распаляются, и эта тоже загорится, едва он сдавит ее. Он, кстати, в сексе не эгоист, думает не только о себе, поэтому девчонка будет довольна, сполна получит своё.
Лета, сжав зубы, чтобы не чувствовать чужого мокрого языка, молча пиналась и выворачивалась.
– Что у тебя там, – уже плохо соображая, бормотал шеф, вдыхая слабый нежный запах и поводя солёными глазами. – Стринги, да? Красные, кружевные? Или ты вообще без трусов, джинсы прямо на попке?
На Лете были хлопчатобумажные трусики военной камуфляжной расцветки, в трусиках лежала ежедневная прокладка «Либресс» ультимативного черного цвета. Маленький дикий неспелый абрикос двумя твердыми половинками, как камнем, закрывал проход к незрелому детскому ложу с гроздьями, плотно унизанными мелкими замерзшими виноградинами. Чуть тёплое чистое лоно, рождающееся не чаще одного раза в две тысячи лет.
– Как я тебя хочу!.. Ты тоже хочешь, да, киска?
– Да отпусти же!
Она собралась с силами, и лягнула шефа под колено, прямо в натруженную извилистую вену. От боли он выпустил добычу, накренился и, пытаясь удержаться, завалился на плиту, с грохотом сшибая противень с заготовленными на вечер фаршированными крылышками. Оскальзываясь на куриной коже, Лета ринулась из кухни, сорвала с вешалки в проходе куртку, выбежала через служебный выход, предательски бросив на поле боя ботинки, сохнувшие под батареей, и спрыгнула с крыльца, оставив в снегу отпечаток томатного соуса. Она боялась, что шеф погонится следом, и, оглядываясь, но ничего не видя от закипавших слез, бежала по улице вдоль магазинов и кафе, пока за киосками не бросилась в подворотню. Там, под свисающими проводами и кабелями, она, наконец, остановилась, провалившись одним сабо в выбоину, полную снежной каши, и заплакала, издавая коленчатую птичью трель при каждом отрывистом вдохе. Из арки, уходящей в темный колодец, потянуло бетонным холодом. Подвывая, Лета натянула куртку, поглядела на промокшие до колен джинсы и заляпанные грязью светлые сабо на хлястиках – она купила их специально для работы, и, всхлипывая, нащупала телефон. Она одинока, абсолютно одна, настолько одна, что ей даже некому позвонить. Наконец, она нажала номер Собаки.
– Да, Лета, – сразу ответила Собака. – Что с тобой?! Ты где?
– В арке… здесь киоски… – двоящимся от плача голосом всхлипывала Лета.
– Жди меня, стой, где стоишь!
– Здесь темно…
– Слушай: выйди из арки на улицу, но никуда не уходи. Я перестраиваюсь и уже еду к тебе. Хочешь, будем разговаривать? У меня здесь громкая связь.
– Нет, не надо. Я буду ждать, – прошептала Лета.
Когда-то она без конца раздвигала границы своего собственного добра и зла, с восторгом, виной и ужасом определяя пределы милосердия и жестокости, на которые способна сама. Она была непреклонна, и, в конце концов, успешно разрушила «ценности», с которыми к ней лезли с экрана и от школьной доски, а так же твёрдо уяснила для себя, что в этом мире хорошо, а что – на помойку. Способ плох тем, что при этом никогда не узнаешь, на что готовы другие, где проходят границы их благости – если они вообще есть, и что для них означает слово «любить». Поэтому налёт возбуждённого шефа, хотевшего всего лишь, чего и все – удовольствия, серьёзная Лета восприняла как покушение на насилие, она чувствовала себя униженной, с избитым сердцем и раздробленной душой.
Собака подъехала на своей коричневой «Хонде» и сразу увидела дрожащую Лету, беспомощно стоявшую перед бровкой грязного снега в мокрых сабо и куртке нараспашку поверх белевшего в сумерках кителя. Она усадила Лету на переднее сиденье, включила подогрев кресел и в упор, словно обо всём уже знала, но лишь хотела услышать от самой Леты, спросила:
– Как это случилось?
– На работе, в «Пилаве».
– Ты его знаешь?
Лета кивнула, но продолжала смотреть вниз, на свои сжатые у живота руки.