Под ногами Земля (Сборник фантастики)
Шрифт:
День передачи. Тропический ливень. Поясницу как будто грызут волки. Не позавтракав, тащусь на станцию в плаще и с зонтиком.
На пляже ни одного отдыхающего. Дураков нет. Придется отыгрываться на манекенщицах. Если пройдет дождь.
Участники передачи сидят в автобусах. Режиссер бегает под дождем, ищет сухое место, где можно рассадить шахматистов.
Студия все время на проводе. До начала передачи осталось 20 минут.
Главный редактор разговаривает с Москвой, предлагает снять передачу, если дождь не пройдет.
Десять минут до начала. Дождь прекращается.
Думать о вступлении уже некогда.
На этот раз у меня не монитор, а телевизор. Вместо антенны — кусок провода. То, что я вижу на экране, больше всего похоже на поверхность лужи во время Дождя. Какие-то пузыри. Впрочем, если отодвинуться подальше, что-то видно, но тогда микрофон оказывается слишком далеко.
В моем распоряжении несколько минут, чтобы сосредоточиться.
Попеременно напрягаю мышцы ног, брюшной пресс, гримасничаю и даже шевелю ушами.
Говорят, что при этом увеличивается потребление кислорода.
Ты снова тут, ты собран весь, Ты ждешь заветного сигнала Сигнал — это позывные «Горизонта». Почему-то их еще нет. Вероятно, у меня неправильные часы. Что ж, можно еще погримасничать. Кислорода, побольше кислорода!
Под ухом бухает пушка. От испуга я чуть не падаю со стула.
Двенадцать часов, — значит, передача уже идет. Тут я вспоминаю, что в телевизоре выключен звук.
Гляжу на экран. Там что-то маячит. Отодвигаюсь назад и вижу, что это мое лицо. Интересно, сколько же времени я в кадре? Видели ли зрители мои гримасы? Борода у меня смята набок, но перед объективом прихорашиваться нельзя. Поднимаю глаза на камеру и что-то бормочу. Кажется, сошло!
Дальше все похоже на кошмар. Телевизор барахлит. Звука мне не полагается по акустическим соображениям, а изображение такое, что хоть плачь! Все кадры из студии идут не в том порядке, как я думал. Вижу канареек и вспоминаю, что, кажется, нет фонограммы их пения. Мелькает мысль почирикать за них в микрофон, но я ее гашу.
Думать некогда, нужно все время говорить. Почему-то передо мной три варианта сценарного плана. Все они разные. Кажется, передача идет по третьему варианту, но все сведения об участниках у меня записаны на первом.
Из-за кустов мне видна часть реки. Там тонет лыжник. Два катера пытаются его подобрать. На экране ничего не разберешь. На всякий случай это событие не комментирую.
Гляжу на часы. Слава богу, передача идет к концу.
Теперь уж меня врасплох не поймают. Я освоился со сценарным планом.
Принимаю непринужденную позу и готовлюсь предстать перед зрителями в заключительном эпизоде. Тут мне машет оператор и показывает, чтобы я бежал на берег. Зачем? Ага, вероятно, режиссер хочет подать меня на фоне Ростральных колонн. Я изрыгаю проклятье и мчусь через мокрые кусты. В руки мне суют микрофон. Оператор дает отмашку. Делаю интеллигентное лицо и начинаю говорить. Мне снова машут, чтобы я заткнулся. Показывают, что не работает микрофон. Я стою, не зная, что делать. К счастью, глазок камеры не светится. Очевидно, режиссер другой камерой дает в это время лирические пейзажи. Мне суют новый
Все, передача окончена. Бреду в автобус. Там режиссер звонит в студию.
Выясняет, пускали ли нас в эфир или все это мы делали для собственного развлечения.
Это меня уже не интересует. Забираю свои вещи и отправляюсь домой.
Всего хорошего, друзья! До новых встреч в эфире!
Альбом
Тридцать пять лет тому назад я написал книгу.
Теперь она мне кажется очень наивной. Это были путевые заметки ребенка, пытавшегося смотреть на мир глазами взрослого.
Может быть, это и прельстило редактора издательства, решившего выпустить ее большим тиражом.
Авторский экземпляр я подарил с соответствующей надписью моей невесте.
Сейчас у нас эта книжка хранится вместе с другими реликвиями ушедшей молодости.
С ней у меня связано одно воспоминание, о котором я хочу рассказать.
Мой сын перед войной учился в первом классе и имел двух закадычных друзей. Они дружили так, как можно дружить, пожалуй, только в восемь лет, когда знаешь друг друга всю жизнь.
Каждый вечер мы собирались у нас дома и обсуждали кучу проблем.
Особенно нас привлекала космонавтика. У нас был альбом, куда мы зарисовывали все наши идеи и предполагаемые приключения в далеких мирах. Там был и разрез космического корабля, и вид стартовой площадки, и то, что мы могли увидеть на других планетах: люди с коровьими головами, кошки со змеиным телом и удивительные двуногие существа, у которых рот был прямо на животе.
По воскресеньям мы все катались на лыжах в парке, где рос дуб с дуплом достаточно большим, чтобы привлечь внимание романтиков.
В то время еще никто не думал о войне и никто не предполагал, что мы станем свидетелями проникновения человека в космос, но я как-то сказал, что если вдруг начнется война, то тот из нас, у которого в это время будет альбом, должен положить его в дупло, чтобы врагу не стали известны наши планы.
Потом началась война, и дети были эвакуированы из Ленинграда.
В одно октябрьское утро, когда неприятельские пушки в упор расстреливали осажденный город, я ушел из дома, не зная, что мне уже больше никогда не придется в него вернуться. Признаюсь, что тогда меньше всего думал о нашем альбоме.
По-разному сложились судьбы трех приятелей.
Еще только было прорвано кольцо блокады, когда раненый офицер привез одного из друзей моего сына в Ленинград, чтобы помочь ему найти родителей.
Этот офицер мог довезти его только до вокзала. Ему самому необходимо было лежать в госпитале, а не возить детей к их родителям.
И вот тут случилось то, о чем я хочу рассказать.
Голодный мальчик пошел через весь город, под обстрелом, не домой, а в парк, к заветному дуплу.
Трудно представить себе его разочарование, когда он не нашел в дупле альбома.