Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Шрифт:
…Когда он быстро вошел в дом, в спальню, лихорадочно ища, чем записать все то, что успел удержать в памяти, он не сразу нашел карандаш. Когда же тот отыскался, не останавливаясь, сломав стержень и тут же вставив его в ломкое отверстие, Касторгин записал стихотворение на чистых местах подвернувшегося под руку томика Куприна.
…Немного остыв и полежав в постели, он встал, прошелся по дому и, найдя чистый лист бумаги и авторучку, не спеша, лишь с некоторыми исправлениями по ходу, переписал стихотворение, не раздумывая, обозначив вверху – «Мама»:
Я стал все чаще вспоминатьТо, как любила ты встречать,Как я любил тебе навстречуПримчаться шалым издалече.Наверно, было б так всегда,Когда бы ни твои года.Когда б ни срок, да боль за нас…Вот уголечек и погас.Что ж, был не самым я послушным,Но наши души, наши души…Они тянулись так друг к другуВ любую слякоть, дождь и вьюгу.Им не дано разъединиться,Мне часто сон счастливый снится:Когда приду в твое далеко —Тебе не будет одиноко.И в сердце радость от надежды,Что встретишь ты меня, как прежде.У тех ворот, у самых вечныхПоговорим с тобой сердечно.Но беспокойно просыпаюсьИ наяву я маюсь, маюсь:Вдруг все не так, вдруг не замечу,Тебя в том сонмище не встречу?Что я пройду совсем чужойДругою дальней стороной…И боль твоя моей больнейМеня придавит вновь сильней.О, как мне быть и что мне делатьС моей-то головою белой?Я вновь беспомощен, как в детстве.И никуда от этого не деться…Мать Касторгина – Елизавета Петровна – умерла полгода назад, измучившись сама и намучив против своей воли окружающих. Более года она после инсульта почти не вставала с постели. Иногда, когда сознание к ней возвращалось, она, опомнившись от забытья, тут же начинала плакать, приговаривая:
– Что же это я, детки, никак не умру-то? Измучила я вас, простите меня… простите.
Она и в восемьдесят своих лет, до самой смерти, любила и оберегала своих детей.
Все тяготы присмотра за матерью легли на ее единственную дочь Аню.
– Голубиная душа у вашей матушки, – говаривала соседка тетка Маша.
Соседка могла и не говорить этого. Беззаветность матери и открытость, готовность делать добро ближним порой приводили Кирилла Кирилловича в изумление.
Он часто плакал, когда приезжал к матери. Если бы кто-то из сослуживцев увидел его таким, то бы не поверил. Методичный, сдержанный и академичный Касторгин всегда был образцом для многих на работе. Другим никто и не мог представить главного инженера крупного оборонного завода.
В нем непонятным образом соединялись рассудочность и эмоциональность. Он знал это. Более того, он еще со старших классов школы выработал привычку следить за собой.
– Ты очень чувствителен, как обнаженный нерв, ты реагируешь сразу и бурно, так нельзя, – сказала ему когда-то новый классный руководитель – физичка Наталья Николаевна.
Она задержала его в классе и заставила присесть на первой парте.
– Такие натуры, как ты, становятся либо поэтами, либо музыкантами. – Немного помолчав, цепко глядя в глаза Кириллу, продолжила: – Либо никем, быстро изнашивая себя.
– Что мне делать такому? – исподлобья глядя, спросил Кирилл.
– Самодисциплина. Не надо все взахлеб. Ты заметил, как по-разному иногда говорят люди. У одних открытая артикуляция, у других – закрытая. Вот если говорить о чувствах, то они у тебя слишком открыты. Самосохранение в тебе должно работать, ты слишком бесхитростный.
Этот тогдашний разговор не удивил, только подтвердил догадки Кирилла по поводу себя. Он уже пытался сдерживать себя. После той беседы, он никогда не позволял себе заплакать на людях. Если у него что-то начинало болеть, он держал это в себе, как бы уползал в нору. Постоянно контролировал себя и к окончанию школы это вошло в правило. Он как бы оберегал в себе кусок взрывчатки, постоянно пряча бикфордов шнур от посторонних глаз. Такая у него выработалась привычка, а привычка, как известно, вторая натура.
…То, что его жена Светлана оформляет выезд за границу, Касторгин знал, но все думал, что это блажь. Ведь еще совсем недавно ни слова, ни намека не было на это, а тут враз такие энергичные действия. У него не укладывалось в голове – только переехали в Самару. Дело вроде бы осложнялось тем, что ее восьмидесятишестилетняя мать хотела, чтобы у нее был статус беженки – это давало больше льгот, но что-то затягивалось.
И вдруг все как-то быстро разрешилось, Кирилл Кириллович даже не успел все серьезно осознать – в одну неделю их не стало.
– После того, как я пожила у тетки в Германии, я не могу здесь жить, среди этого хамства, да и моя щитовидка надорвана Чапаевском. И потом – я все же немка!
– Ну-ну, – только и сказал тогда Касторгин.
Он понимал, что нужен серьезный разговор, но все откладывал. Он не готов был, да и не воспринимал все как разрыв. Но уже прошло почти три месяца после их отъезда, а писем не было. Нечего было писать?
И вот на прошлой неделе письмо пришло. Не письмо – записочка. Но все, что нужно, там было: «Я, кажется, нашла себе друга и притом неплохого, он тоже врач…»
Теперь-то ему стало понятно ее решительное стремление хорошо выглядеть. В последнюю поездку в Москву она, не предупредив его, сделала подтяжку – пластическую операцию. Об этом Светлана ему написала – просила, чтобы не волновался, если на неделю задержится, ведь все-таки круговая подтяжка. Будут делать под общим наркозом, так сказал врач, отслаивать кожу от мышц и натягивать. Зато никаких двойных подбородков, морщин в уголках глаз. Улучшенная копия, вернее, «оригинал восстановленный». Ее подружка, у которой она всегда останавливалась, уже сделала это год назад – стала выглядеть лет на десять моложе.
Вернулась Светлана домой через неделю после операции. На нее было страшно смотреть: все лицо в синяках, опухшее и чужое.
Весь остаток отпуска она просидела дома, по несколько раз в день выходила гулять на набережную в большой с широкими полями шляпе. И, о чудо, лицо стало гладким и молодым. Она, как всегда, достигла своего. Он, в сущности, не сомневался, что так и будет. Но ему было все это дико и непонятно. Внешность жены устраивала, он привык к ней. Так привык, что, по правде сказать, эта самая внешность жены для него как бы уже и не существовала, существовала жена – Светлана, которую он по-своему любил, как мог, и понимал. Оваций он ей не устраивал, вернее, забыл уже, когда устраивал.