Под юбками Марианны
Шрифт:
— Я люблю тебя, — сказал вдруг я проникновенно и в это мгновение до глубины души верил, как никогда, со всею страстностью верил в то, что говорил. Сказал — и испугался. Разве так я чувствовал? Разве это хотел сказать? Разве было в моем сердце отваги сдержать свое слово? Но слово сказано — отступать было поздно. Казалось, вот сейчас она поднимет глаза, спадет со лба белая прядь волос и Галина ответит: «И я тебя люблю. И всегда любила». Скажет она это — и я должен буду отвечать за свои слова. Я готов к этому, но совсем не хочу.
Она подняла глаза, со лба упала белая прядь волос.
— Не стоит, Даня, — только и ответила она грустно, — какая любовь?
Я
Абесс
Майя была одухотворенной девушкой. Она жила музеями, театральными постановками, неординарными книгами, идеями о заботе обо всех и о каждом. Я помнил ее выходки: она танцевала под дождем босиком, подбирала на улице бездомных котят, хипповала, изъездила автостопом весь СНГ, носила всегда только юбки, водила знакомства с какими-то «малоизвестными, но безумно талантливыми» музыкантами, сама одно время занималась музыкой, живописью. Конечно, Майя бросала все эти занятия, едва столкнувшись с первыми трудностями, но из каждого из них она оставляла нечто такое, что делало ее и без того насыщенную натуру еще более многогранной. Она могла нарисовать похожий портрет карандашом, могла сносно аккомпанировать, она писала песни, сочиняла стихи, сказки, рассказы. Я читал некоторые из них — они были, разумеется, сыры, брошены на полпути, но не бесталанны. Тут мелькало удивительно меткое словцо, а там — топорно сработанное описание. Но Майя не была бы Майей, если бы могла довести начатое до конца. Ни учение, ни работа, ни искусства не дались ей. Эта девушка грела все, чего едва касалась, но сжигала все, за что пыталась ухватиться покрепче.
И тело ее было таким же жарким, для нее не существовало понятия «общественное мнение», «ханжество», «приличия», она отдавалась текущему моменту, ловила его, как будто воздух. Ее мысли никогда не были заострены ни на чем. Я думаю, что, даже занимаясь любовью, бывали моменты, когда она вдруг улетала в свой мир, отключалась от действия, ни на что не реагировала, а потом со смехом и утроенной нежностью ластилась к обескураженному любовнику.
Если уж она плакала, то доводила себя до истерики, делалась горячка, по лицу шли красные пятна, все тело сотрясали нервные всхлипывания, а дрожь покрасневших пальцев пугала и мучила окружающих.
Майя умело пользовалась своей искренностью: что бы она ни вытворила, какую бы колкость ни сказала, как бы ни нелепа была очередная выходка — стоило на лукавом личике появиться полуулыбке, а в глазах — искорке, — и все прощалось. Майю нельзя было не любить, как нельзя не любить жизнь. Ехидная, по-детски жестокая, она осознавала все это. Ни до, ни после я не встречал в своей жизни человека, которого обожали бы даже тогда, когда он делает самые непростительные, эгоистичные поступки.
Я смог познакомиться поближе с Майей, когда мне пришлось прожить у нее несколько месяцев, когда самому мне некуда было больше идти. Моя подруга снимала комнату в коммунальной квартире в Песках.
В то время у меня начались трения с матерью, потому что мне, разумеется, требовалось больше свободы, обуревали юношеские желания и порывы. Конечно, мать во все эти мысли никак не вписывалась и потому становилась помехою.
Жили мы очень скромно, в двухкомнатной хрущевке, в комнатах друг напротив друга, была еще проходная гостиная. Деньги я зарабатывал и мог сам себя прокормить, оплачивал половину коммунальных счетов, еду, одним словом, все, что требовалось,
Мать понимала мое состояние, стремилась войти в положение, уезжала на дачу на выходные, не спрашивала, когда я вернусь вечером и вернусь ли. Но мне и того было мало: в порыве чувств я хотел еще и еще. Я часто был груб, невежлив, часто у нас были ссоры, часто, слишком часто, я слышал, как она плачет за стенкой. Мне становилось совестно, но пойти и извиниться я не решался. Что сказать? Как утешить? Для меня тогда это было совершенною загадкой. Старенькая мама уже была тогда. Но теперь уж нечего о том вспоминать.
Так или иначе, однажды я поставил мать в известность перед фактом, собрал вещи и уехал к Майе. Теперь мои финансы стали еще более скромными: я продолжал помогать матери, но надо было еще платить свою часть за Майину комнату.
Она отвечала ласковым отказом на все мои попытки завязать более интимные отношения. Когда я приехал, уже в тот же вечер она даже переодевалась не у старушки-соседки, а в той же комнате в углу за шкафом и не просила меня отвернуться, как бы давая понять, что мы совершенные друзья и в физиологическом смысле друг для друга не существуем. Когда я посмотрел на нее удивленно, она только улыбнулась и, томно закатив глаза к потолку, потянулась через кровать и щелкнула мне по носу.
Так я и остался «с носом» до конца нашего знакомства.
Ей вообще не нравились такие люди, как я. Нет, ей нравились молодые бездельники, которые нетерпеливо давили на звонок, а войдя в комнату, покачивая телом вверх-вниз и вытягивая вперед голову, грубым глухим голосом говорили:
— Ну что, пойдем, что ли?
Они были патлаты, худы и с кожаными напульсниками. Эти напульсники бесили меня больше всего. Как приходил такой кадр в комнату — если он носил напульсник, то сразу ставил неудовлетворительный диагноз и никогда не ошибался. Рукопожатие их было вялым и влажным, мне приходилось делать усилие, чтобы тут же не обтереть руку о штанину.
Первый раз зайдя в комнату, они стеснялись, но уже со второго раза осваивались и со мной, и с убогой обстановкой и смело, по-барски, разваливались на единственном стуле у компьютера. Я их терпеть не мог.
Конечно, это была ревность. И я не мог начать серьезного разговора с Майей об ее ухажерах, потому что уверен был, что она так — неправильно — и воспримет мои увещевания.
Иногда, конечно, были и талантливые люди, особенно летом. Видать, гастролировали: какие-то ребята из каких-то непонятных городов с историями про музыку, автостоп, природу, слеты, сходки и наркотики. Эти рассказы были как окно в другой мир — мир мятежный, мрачноватый, где-то беспросветный и беспробудный, но — другой и оттого — манящий. Между прочим, один такой «одаренный музыкант», рассказывал, как выращивал на балконе коноплю. Жаль, что я забыл все записать.
Подобных людей я на входе в комнату чуял по походке, даже по свету глаз, и тогда вытягивал из морозильника «малышку» и с безмолвным энтузиазмом направлял горлышко гостю: дернем, дескать?
Ну, мы и «дергали».
Внезапно за этим гостем вырисовывался дикий табун их друзей и знакомых, которые «мимо проходили».
Помню, как-то раз заявился какой-то парень с невообразимых размеров собакой, как утверждал — своей. Тем не менее ему требовались большие усилия, чтобы удержать порывающуюся убежать псину. От обилия рук, кинувшихся ласкать животное, оно начало восторженно оглашать весь дом зычным визгом.