Под юбками Марианны
Шрифт:
Монсури
Тускло-серебристый цвет давно пропал, а солнце поднялось высоко и теперь ослепительно, со всей силы било по земле. Свет отражался от белых рам корпуса напротив, и мир становился белесым, как выцветшая фотокарточка. Было душно.
Вместо того чтобы путаться под ногами, я вышел вон из комнаты, чтобы подождать, пока Галина закончит собирать свою бездну вещей. Скоротать время решил через дорогу — в парке Монсури. Любой город хорош «окраинами центра», то есть местами, где уже нет основных достопримечательностей с толпами копошащихся туристов, но еще и нет рядов однотипных домов частного сектора или же безликого социального жилья. Парк Монсури как раз находится
Как я уже упоминал, с первой минуты нашего знакомства Галина показалась мне очень самодостаточным и цельным человеком. Однако позже я отказался от моего первоначального решения, что Галине нечего скрывать: это был человек с трещинкой, такой маленькой, что постороннему взгляду она никогда не была заметна. Лишь пристальное изучение выдавало ее. Мне повезло: Галина сама указала мне на эту трещинку.
Как-то раз мы сидели, обнявшись, на лавочке, как раз тут, в Монсури. Над нашими головами, где-то там, по бульвару, ездили трамваи, торопились электрички и автобусы. Вокруг университетского городка имеются и два кладбища, и еще две-три уютные зеленые территории, но именно Монсури стал для меня таким родным и свежим, что каждый раз я ходил только туда. Некоторых постоянных, как я, посетителей я уже знал в лицо, и при встрече мы раскланивались.
Галинина голова покоилась у меня на плече. Моя подруга наблюдала за детьми, оглашающими дикими криками берег озера. На дворе стоял прелестный, уже по-летнему теплый вечер. По временам набегал ветерок и колыхал листву. А над нашими головами в глубокой лазури ветер ставил безмолвный спектакль из одних только декораций, плавно нес облака, дробя их друг о друга и вновь соединяя в невиданных узорах. На краешках солнце оставляло желтоватую каемку.
Мы тихонько переговаривались о какой-то ерунде, как вдруг к нам подбежал какой-то маленький француз лет пяти, он, видно, увлекся бегом от своих товарищей, свободой, которую давали ему здоровые конечности. Он добежал прямо до нас, и тут остановился метрах в двух, видимо узрев чужие человеческие ноги. Он как бы понял внезапно, что убежал в какую-то неведомую местность, и вскинул вверх веселый взгляд. Потом вдруг посерьезнел и так и стоял, теребя в руках какую-то травинку. Галина оторвалась от меня, наклонилась вперед и, улыбаясь, сказала по-французски:
— Привет, малыш.
— Добрый день, — ответил он серьезно. На всякий случай отошел на шаг и принялся недоверчиво переводить взгляд от Галины на меня и обратно.
— Как тебя зовут? — продолжила общение Галина. У нее получалось очень естественно, совсем без наигранности. Где она этому набралась?
— Паскаль, иди сюда, мы уходим! — раздалось вдалеке.
Паскаль обернулся. Диалог, разумеется, прекратился. Ребенок сделал неуверенный шаг в сторону матери, потом взглянул на нас, как бы извиняясь, и побежал прочь, присоединившись к другим детям.
Галина спросила, глядя на исчезающую ребятню:
— Скажи, а ты хотел бы детей?
— Сейчас? — испугался я. Думаю, мало ли что ей придет в голову…
— Нет, конечно, глупый! Какой из тебя сейчас папаша! Я в принципе. Тебе сколько лет-то?
— Двадцать пять будет.
— Ну и как?
— Да рановато вроде пока. Мы же не в России все-таки.
— Это верно.
Помолчали. Ветер, играя, составлял дивные острова в небесном океане. Одинокие, вечно меняющиеся под воздействием друг друга и ветра. Как люди. Впрочем, с людьми можно сравнить все подряд, потому что все на свете подвержено изменению и все на свете находится в постоянном ожидании. Нужно только придумать метафору.
К примеру: люди — как столовые приборы. Такие разные, тут тебе и ножи всех сортов, и вилки, и приспособления для колки орехов… Вроде как и кажется, что никому на свете не нужно такое многообразие, уберешь один прибор — никто и не заметит. Однако ж они дополняют друг друга, и без них уж никак не разрежешь стейк.
Или: люди — как носки после стирки. Теряются во множестве глупых ненужных вещей, а чтобы найти парные иногда уходит целая жизнь.
Или так: люди — как математические уравнения. Их бесчисленное множество, но если не знаешь самых простых — то лучше поступай на лингвистику.
А то еще: люди на Земле — что вши на голове. Ничтожно малы, но сколько же от них неприятностей!
— Да, мы не в России, — повторила Галина. Ей явно хотелось поговорить об этом. Я вроде как должен был прервать свои мысли и поддержать разговор.
— А ты скучаешь? Ну, я имею в виду в целом, а не когда мы бухие и начинаем вздыхать о доме и обсуждать «судьбы Родины».
— А ты?
— Нет совсем, — честно признался я. — Что я там забыл?
— Ну как, мать же там! Или о ней и вспоминать не стоит?
— А что толку о ней вспоминать? Только нервы себе портить? Я не поеду ради нее обратно. Она тоже сюда не переедет. Тут вспоминай не вспоминай, делу не поможешь.
Опять помолчали.
— А я скучаю по дому, — мечтательно продолжала Галина.
— Повезло. У тебя, видать, он был.
— А что, у тебя не было?
— Да какой это дом…
— Какой ты неблагодарный, Даня, — с негодованием воскликнула Галина. Она подняла голову с моего плеча и посмотрела мне в лицо. — Как так можно говорить! Мать всю жизнь о тебе заботилась, вырастила без отца, а ты…
— Мать меня родила лично для себя, чтобы в старости не было скучно, — отчеканил в ответ, — она мне в этом сама признавалась. С отцом она даже и не собиралась жить. Это нормально, по-твоему?
— Все равно так нельзя, разве мать тебе мешает жить сейчас? Что она, стонет, просит, чтобы ты вернулся?
— Нет, — вынужден был признать я.
— Ну вот, значит, и не совсем для себя. Думаешь, сейчас ей не скучно?
Галина снова положила голову мне на плечо.
— А моя — просит, — вздохнула она.
— Отчего?
— У отца сложный характер. Пока я была дома — я могла как-то сдерживать, он на меня переносился. А теперь только мама. А она человек очень спокойный, робкий. Не может противостоять.
— Что ж отец? Обижает ее?
— Да нет, не то чтобы он сильно ее притеснял… но, ты знаешь, он сильный человек, с железной волей. Он всего сам добился в жизни. Я не знаю, зачем он на маме-то женился, думаю, он и ребенка сам мог родить. — Я почувствовал, как Галина слабо улыбнулась и поудобнее устроилась на плече. — Но ему всю жизнь мы с мамой чем-то не угождали. И в моем поведении все ему было не так. Хорошо учусь — так он спросит, почему не отлично. Я стала учиться отлично. Он стал говорить, что вот еще, можно бы и языками заняться, и музыкой. Стала я и тем и другим заниматься. Разумеется, все невозможно было делать хорошо, так что претензий всегда было много, и слез, и крика… бр-р. — Галина махнула рукой, словно бы открещиваясь от этого. — Дома контроль — ни шагу без отцова согласия не ступи. Даже моим подружкам звонил, проверял, с ними ли я, ты представляешь? Я, разумеется, ни на какие вечеринки там с друзьями или тем более с мальчиками не ходила. Куда там! Даже если я на полчаса задерживалась, телефон уж разрывался. А мама не могла быть никак моим союзником — даже поплакаться ей я не всякий раз могла. Если честно, я не помню, когда было так, чтобы я так же беззаботно носилась по окрестностям, как эти дети.