Под жёлтым зонтом
Шрифт:
– Грибочек! Масленочек!
Отдышавшись, Паша вдруг сменила тон на укоризненный:
– А грязный-то какой! Чистый бомж. Костюм такой хороший весь изгвоздал… Снять, что ли, не мог?
– В лесу? – не понял я.
Она снова фыркнула:
– Ага, под кусточком. Ты с кем там валялся-то?
– Еще смешнее – один.
Но Паша повторила неожиданно жалостливо:
– Один. Такой хорошенький и один. Чего так?
Мне захотелось немного похныкать.
– Никому не нужен, вот и один.
– Ну прям уж! – она взмахнула полной загорелой рукой. – Такие
– Я-то как раз и валялся…
Она попыталась угадать:
– Ты – пьяница?
– Нет. Я пью только красное вино.
Паша беззлобно усмехнулась:
– Ага, видела я ваше красное вино: вон, в стаканах на донышке… А я думала, ты злой, – вдруг призналась она. – Ты когда спал, у тебя такое лицо было… Будто проснешься и прикажешь меня плетьми отхлестать. Барское у тебя лицо.
Я согласился:
– Знаю. Но что я могу с этим поделать?
– Худенький ты… Щеки прям ввалились!
– Макар поклялся, что вы меня откормите.
– И откормлю! – оживилась она. – Вставай, баня уже топится. Я тебе сейчас таких блинов напеку! Я уже на ферму сбегала, пока ты спал. Да оставь ты одеяло это! Сама уберу. Ты из города? В чем там бабы ходят?
Я задумался. Арина всегда ходила в брюках, а к остальным я не очень и присматривался.
– Кто в чем, – неуверенно ответил я, но Паше это показалось убедительным.
Удовлетворенно кивнув, она принялась готовить тесто для блинов.
– Вы делаете на воде? – удивился я.
Паша беззаботно откликнулась:
– Нет у нас коровы-то. А на ферме у нас такая бригадирша – зверь! Ей бы надзирательницей в концлагере служить. Литра не даст вынести, волчица…
– Тяжело вам приходится…
– Не то слово! Считай, впроголодь живем. Э, ты только не подумай, что я намекаю там, – смутилась она. – Что, мол, лишний рот… Не, я гостей люблю. Правда, правда! Мне тебя покормить в радость. А сейчас картошка поспела, так совсем хорошо.
– У меня, кажется, есть немного денег. Возьмите. Я не хочу быть вам в тягость.
Я достал бумажник, и Паша восхищенно причмокнула: «Кожаный? Красивый!» Потом сердито остановила меня:
– Ты брось бумажками шуршать! Небось, не объешь нас… Надо будет, сама скажу. Я не из стеснительных. Тебе они и самому, поди, пригодятся. Ты в деревню-то надолго?
– Не знаю, Паша, – сознался я. – Ничего не знаю.
Она легко поддержала:
– Не знаешь, так узнаешь. Я порой сама утром встану и не знаю: чего хочу, чего делать буду… И вот так всю жизнь. Сеструха моя младшая выучилась, институт закончила, а я так еле-еле восьмилетку дотянула. А все потому, что не знала, чего хочу. А Лизка знала.
Чтобы поддержать разговор, я спросил:
– И чего же она хотела?
– Завклубом быть. И стала! У нас, между прочим, молодежь только из-за Лизки и остается. Такая выдумщица, никому скучать не дает! Да ты меня не слушаешь!
– Слушаю-слушаю, – очнулся я. – Наверно, я просто не до конца проснулся.
Она добродушно улыбнулась:
– Сейчас баня будет готова. Только вот во что обрядить бы тебя, не знаю. Макарово-то все
Я попытался отказаться, но Паша только возмутилась:
– Чего – не надо-то? А что наденешь? Я-то, конечно, не против, чтобы ты голым походил, пока твой костюм сушиться будет, – она игриво хохотнула. – Да, боюсь, Макарке не понравится. Пойдем, я тебя в баньку запущу, и к сеструхе сгоняю.
Баня оказалась прямо за домом, в той стороне, откуда мы ночью пришли, но в темноте я ее не разглядел. Даже на расстоянии от нее пахло древесным паром и влажной березовой листвой. А может, я все это придумывал, до отказа нагружая свой новый мир деталями, которые могли оживить его. Я торопливо засовывал в себя и этот прозрачный дымок над плоской крышей баньки, и свисавшие между бревнами словно тина, куски пакли, и завалившуюся на бок тачку, в днище которой зияла дыра. Я распухал от этих подробностей, и все равно чувствовал себя пустым. Во мне не было ничего, ведь все, чем я был полон до сих пор, оказалось лишь блефом.
– Можешь не запираться, никто не войдет, – сказала Паша, приоткрыв маленькую дверцу. – И слышь… Говори мне «ты», ладно? Так, конечно, уважительно. Только я слегка побаиваюсь, когда мне «выкают». Непривычная я. Да и лет-то мне всего сорок. С копеечкой.
Когда я остался в бане один, мне почудилось, будто стены ее покачиваются в полумраке – так густо колыхался пар. Передергиваясь от брезгливости, я сорвал грязную одежду, и скомкал в углу лавки. Хотелось залезть в какую-нибудь бочку и отмокать в ней до вечера. Но это была бы уж слишком большая роскошь…
Первая грязь сошла, и в голове у меня тоже слегка прояснилось. Я с недоумением огляделся: «Что я здесь делаю? В этой деревне? В этой бане… Словно попал в параллельный мир, и живу чужой жизнью. А где моя? Что от нее осталось? Одна только мама…»
Внезапно я понял, что рано или поздно мама вычислит номер Лари и дозвонится туда. Это показалось мне самым унизительным из всего, что я мог представить. Она будет просить у них помощи. У них! Скорее всего, мама даже не удержится и заплачет, потому что мать не может не плакать, когда у нее пропадает сын. Мне даже в голову не приходило осудить ее за слабость. Я корил себя за то, что и впрямь оказался умственно отсталым, и не смог придумать получше, как обставить свое исчезновение. Я просто взял и ушел. И теперь уже не мог вернуться…
Через четверть часа Паша крикнула через дверь:
– Эй, можно войти? Я тебе одежду принесла.
– Входи, – я спрятался за выступ стены. – Ну как, обо мне уже вся деревня знает?
– Вот еще! – голос ее сел от обиды. – Я только Лизке сказала, а она не из болтливых. И ходила я с хозяйственной сумкой, чтобы никто не увидел, что несу.
– Молодец, хитро придумала, – похвалил я.
– Думаешь в первой? С моим Макаром научишься хитрить. То от участкового прячется, то от председателя… Шальной мужик.