Подари мне жизнь
Шрифт:
— Попозже, сомик, — сказала она. — Мне тут еще надо в одно местечко заскочить. Для журнала сняться. Встретимся через пару часов.
— Хорошо, — согласился Каргополов. — Тогда в Мариотте.
— Йес-с, трясогузочка ты моя жирная! — кивнула Рита, перебирая в эпитетах своему спутнику весь пернатый, плавающий и животный мир природы. Но ему это даже нравилось. А в отношении Константина и Ольги у Риты начинал зреть некий план, который она решила претворить в действие. Уходить так просто, побежденной, она не желала.
Примчавшись на съемки в фотостудию, Рита дала выход своей накопившейся энергии, устроила скандал, как уссурийская тигрица, от которой сбежал лось. Она обругала гримера, разорвала непонравившееся платье, опрокинула пару осветительных приборов и разбила декоративную вазу с цветами. Затем упала лицом в подушку на огромной кровати и зарыдала. Фотограф в ковбойских сапогах, привыкший к ее выходкам, спокойно ждал рядом.
— Пока все свободны, — сказал он обслуживающему персоналу. — Я позову, когда пройдет истерика.
Потом он присел на край постели и погладил Риту по голове.
— Да будет тебе! — произнес он ласково. — И чего ты все дергаешься? Из-за своего Кости? Или депутат этот чем обидел?
— Отвали в жопу! — глухо, не поднимая головы от подушки, отозвалась Рита.
— Это завсегда, — охотно откликнулся фотограф. — А все-таки объясни толком. Не те это мужики, поверь мне, как специалисту. Уж я-то в мужиках разбираюсь.
Рита вдруг словно очнулась и села на кровати.
— Ты, Миша, хороший парень, — сказала она, вытирая слезы. — Но объясни мне, почему я такая сука? Почему я не могу ему ничего простить? Я же знаю, что он вынужден все это делать — и жениться на ней, и трахнуться, чтобы завести второго ребенка-донора, и даже поехать в Израиль. А я все равно продолжаю сходить от этого с ума! Почему я никак не могу его отпустить?
— Хочешь, скажу? — произнес фотограф. — Потому что это любовь. И от нее нет спасения.
Рита понуро опустила голову. Теперь она уже напоминала не тигрицу, а какого-то тихого обиженного зверька с пушистой шерстью, может быть, морскую свинку.
— Люблю, — прошептала она. — Ты прав, Миша. Люблю, люблю… Я так чувствую его тело, сильное, мускулистое, так хочу слышать его веселый голос, видеть его глаза… что не могу жить дальше. Я, наверное, действительно просто сучка. Я могу трахаться с ним день и ночь, не переставая. Как крольчиха. И он тоже. Мы в этом отношении просто созданы друг для друга. Мы с ним кончаем по несколько раз, без перерыва. Я тебе говорю об этом потому, что ты, извини, по другой ориентации проходишь, так что не стыдно. Я тебе, как подруге, рассказываю. Сестре.
— Ну и говори дальше, подружка, — усмехнулся фотограф. — Изливай душу, легче станет.
— Ты знаешь, — вновь перешла на шепот Рита. — Я хочу, чтобы она умерла от родов… Тогда уж он избавится он нее навсегда. Вот чего я сейчас хочу больше всего — убить ее! Теперь я это поняла. И я это сделаю.
— Тебя в тюрьму посадят, — покачал головой Миша.
— Пусть! Пусть! — опять стала приходить в ярость она. Настроение у нее в этом состоянии менялось, как роза ветров у мыса Горн.
Рита вскочила, забегала по фотостудии, пиная ногой подвернувшиеся декорации. Михаил взял фотоаппарат и стал щелкать, радуясь, как профессионал, ее эффектным позам. Вот она с занесенным над головой табуретом, который через минуту полетит в стенку, а вот рвет на себе волосы и лицо искажено гримасой гнева. Рита заметила, что он снимает ее и еще больше вошла в роль. Теперь уже и сама «заработала» на публику, как актриса. Из подсобного помещения высунулись осветители, гример и статисты. Рита продолжала крушить мебель, Миша щелкал фотокамерой, озаряя студию яркими блиц вспышками. Помещение стало напоминать действо во время какого-то сатанинского шабаша, тем более что Рита при этом еще и кричала, будто заклиная кого-то:
— Я убью ее! И его убью! Вырву ему сердце! Съем печень! И себе сделаю харакири! Дайте мне самурайский меч, быстро!
Один из осветителей, думая, что так нужно по «сценарию», достал откуда-то из хлама с декорациями картонный японский меч, протянул его Рите, за что и получил им же по голове. Не зная, на кого наброситься и что еще вытворить, Рита занесла над своей прелестной головой телефонный аппарат.
— Все, Ритуля, пленка кончилась, — сказал фотограф. — Отдохни пока. Потом продолжим.
— Да? Так быстро? — уже спокойным тоном произнесла девушка. Дай мне телефон, я должна позвонить Косте.
— А он у тебя в руках, — усмехнулся Михаил. — И очень хорошо, что пленка кончилась во время, раздолбать не успела.
Глава восемнадцатая
Превратности судьбы
— Здравствуйте, дети! Меня зовут — Большой Мыльный Пузырь! — прокричал в палате клоун Валера, а там уже стоял радостный визг.
— А я — Длинная Макаронина! — громко представилась Мила. И вновь детская волна восторга.
Представление началось. Посмотреть на веселых клоунов пришли и ребята более старшего возраста, из соседних палат, и медсестры, и свободные от занятий врачи. Стояли возле стен и в дверях, сидели на кроватях, а кто-то даже заглядывал в окна. Поначалу сами клоуны немножко подрастерялись. Они, конечно, ожидали увидеть больных детей, но не таких, совсем уж измученных тяжким недугом безволосых, с синими кругами под глазами. Однако дети есть дети, а цирк — всегда остается цирком, даже если и состоит всего из двух человек. Контакт между артистами и зрителями установился очень быстро. Клоун и клоунесса бегали друг за другом по палате, спотыкались и падали, кувыркались, жонглировали мячиками и игрушками, показывали фокусы, чудили и смешили всех вокруг. Детский визг не прекращался ни на минуту. Это было феерическое зрелище. Из-под потолка сыпалось конфетти, из кармана Вильгельма Мордехаевича клоун неожиданно вытаскивал живого голубя и пускал его по палате, Мила несколько раз выпускала изо рта огонь, но пожарник, стоя в дверях, строго погрозил ей; тогда она стала плакать, и слезы из глаз текли двумя длинными ручьями. Словом, смеха было столько, что дети и взрослые отсмеялись, наверное, на несколько недель вперед. Потом началась раздача привезенных игрушек и угощение медовым тортом.