Подари себе рай
Шрифт:
О чем не написал Иван Маше
Однажды вечером, месяца три спустя после приезда в США, Иван сидел в читальном зале нью-йоркской публичной библиотеки. Четвертый час, не отрываясь, он штудировал одну из новых книг Б. В. Фрейзера «Профессиональное образование учителей» и доклад Э. Фаулера и Д. Брукса (университет Чикаго) «Изучение системы образования», который был представлен на конференции учителей в Сент-Луисе. «Да, не Джек Лондон», — подумал Иван, сжимая и разжимая уставшую от долгого писания руку. И в этот момент почувствовал легкое прикосновение
— Здравствуй, Ванья, — тихо по-русски сказала она, без улыбки, вопросительно глядя ему в глаза. У Ивана защемило, заныло под ложечкой, зазвенело в висках.
— Здравствуй, — по-русски ответил он. Ему казалось, что сказал он это слово тоже тихо, почти шепотом. Но дежурная по залу внушительно выговорила: «Господа, здесь соблюдается абсолютная тишина!» Иван и Сильвия вышли в коридор. Теперь она смотрела на него смущенно-извиняющимся взглядом.
— Какими судьбами ты здесь? — спросил он, приходя в себя. Взял ее одной рукой за плечо, другой слегка сжал маленькую холодную ладонь.
— Я… — промолвила она, быстро несколько раз глотнув воздух. — Я… без тебя… не могла… — И по щекам ее медленно поползли крупные слезы. — Просто не могла…
«Это же сумасшествие, — думал Иван, когда они шли к автомобильной стоянке, и нервная веселость, дотоле неведомая, охватила все его существо. — Я даже книги забыл сдать. Да черт с ними, с книгами, при чем тут какие-то книги: Сильвия здесь, со мной. Со мной!»
«Обворожительный» быстро домчал их до ее гостиницы на углу Восьмой авеню и Сорок шестой стрит. Подымаясь в лифте на двадцать пятый этаж, Иван держал ее руку в своей и чувствовал, как она пыталась и не могла преодолеть отчаянно бившую ее дрожь. Мужчины и женщины, пассажиры лифта, глядя на них, обменивались понимающими улыбками. А они стояли, прижавшись друг к другу, хотя в большом лифте было вовсе не тесно, и беззвучно считали слишком медленно ползшие вниз этажи. Сильвия никак не могла попасть ключом в замочную скважину, и Иван взялся помочь ей. Оказавшись внутри светлого, аккуратно прибранного номера, они упали друг другу в объятия. И остановилось время. Осталось лишь нежнейшее, звероподобное ощущение друг друга между паузами сладчайшего небытия, которые возвращали им понимание того, что они все еще на этом свете…
Утром, когда они, спустившись в кафетерий, сидели за не по-американски обильным завтраком, Сильвия рассказала, что нашла его через Джексонов, с которыми переписывалась.
— Джон и рассказал мне, что ты пропадаешь в библиотеке. — Говоря это, она перестала смеяться и с тревогой спросила: — Тебя что-то гложет? Скажи, может быть, я не должна была искать встречи с тобой, Ванечка?
— У нас, русских, — улыбнулся он тому, с каким непередаваемо милым акцентом произнесла она нараспев это свое «Ва-неч-ка», — всегда стоит проклятый вопрос: «Что делать?»
— Ванечка, я же знаю, что ты женат, что у тебя есть сын. Разве я говорю тебе «разведись»? Я просто хочу… быть рядом с тобой… Это преступление?
Голос ее задрожал, губы стали еще более пухлыми.
— Я тоже этого хочу, — быстро и строго заверил ее Иван. Эта строгость и остановила слезы. — Хочу, — повторил он уже мягче. — Но как это сделать? Ведь не можешь же ты жить месяцами в отеле и…
Он замолчал, откинулся на спинку стула и счастливо засмеялся. Сильвия с недоумением, смешанным с обидой, смотрела на него. Иван подозвал официанта, попросил принести свежий номер «Нью-Йорк таймс». Раскрыл секцию объявлений, отчеркнул ручкой прямоугольник, передал Сильвии. Она, нахмурившись, стала читать: «Требуется преподаватель французского языка для обучения группы иностранцев. Не носителей языка просят не беспокоиться. Предложения направлять по адресу: «П/я 331, Вашингтон, округ Колумбия».
— Для кого это? — Сильвия в удивлении вскинула бровь.
— Для нашей же школы. Я, дурень, совсем запамятовал. Тридцать учащихся изъявили желание овладеть языком Рабле и Бальзака.
— У меня нет специального образования, — безнадежно махнула Сильвия рукой. Глаза ее снова увлажнились.
— Да, — задумчиво протянул Иван. И вдруг просиял: — Зато у меня есть друг…
В тот же вечер Иван и Сильвия приехали на ужин к Сергею. Пока девушка мыла руки и приводила себя в порядок в туалетной комнате, друзья возились со стейками и бутылками на кухне.
— Поздравляю. — Сергей перевернул куски мяса, обрызгал их водой. — Когда ты о ней раньше рассказывал, я думал — что там за особенная деваха? А эта… Конфетка! Да к тому же француженка.
— Ты должен помочь ей устроиться к нам на работу.
— К вам? На работу? Каким образом?
— Предложения направляются в консульство. Если я вмешаюсь… Ты помнишь, как консул бесился, когда я оформил Джексона!
— Это-то я помню. Но с красоткой француженкой что я могу сделать?
— Сказать, что ты… Ну сам понимаешь, что твоя служба весьма и весьма заинтересована.
— А ты не боишься, что мы можем и впрямь ею заинтересоваться? И лично я… Ну-ну, не злись. Уж и пошутить нельзя.
— За такие шуточки…
Сильвия вошла в кухню, и разговор оборвался.
А через три недели в советской школе в Нью-Йорке приступила к работе преподавательница французского языка Сильвия Флорез.
«ПРИВIТАЙ ЖЕ, МОЯ НЕНЬКО! МОЯ УКРАIНО!»
Киев — какой это был веселый, какой хлебосольный, какой вкусный город накануне войны! Это чувствовалось и ощущалось: ведь люди слишком хорошо помнили страшный голод начала тридцатых. Рынки и магазины являли радостное изобилие, и в сознании обывателя постепенно тускнели жуткие картины трупного кошмара: мертвые лежали на обочинах дорог, и их рвали, урча и злобно сверкая глазами, бездомные псы. Скорое забвение горя и страданий присуще недалекому, ограниченному уму. Мудрые и прозорливые обладают памятью цепкой и точной, только она может быть надежным залогом определения и опознания истоков несчастий.
— Носитель национального сознания каждого народа — его интеллигенция.
Максим Рыльский понюхал бокал, в котором золотыми искрами мерцала маслянистая жидкость, поставил его на стол. Взял свой кий («Це не жалюгiдний дрючок, це ж магiчний самоклад!» — як жартiвник Остап Вишня розмовляе), тщательно натер мелом кожаную набивку и сантиметров тридцать полированного острого конца. Потом долго целился, словно испытывая терпение соперника Владимира Сосюры и замерших в ожидании очередного мастерского удара гостей. Наконец объявил на всю бильярдную: «Туза от двух бортов в дальний правый угол». Малышко легонько присвистнул, Бажан зажмурился, Панч схватился рукой за сердце. Рыльский хитро подмигнул Паторжинскому, раздался щелчок шара об шар, и туз, постепенно замедляя бег, свалился в заказанную лузу.