Подчинись нам

— Лина, мне страшно, — всхлипывает Соня. Прижимается ко мне худеньким тельцем в поисках тепла и утешения.

Тонких голубых сорочек, надетых на нас всех и похожих на больничные, совсем недостаточно, чтобы хоть как-то согреть озябшие тела. Вот и приходится жаться друг к другу.

— Всё будет хорошо, малыш. Мы что-то придумаем, — шепчу я. Но к сожалению совсем не чувствую той уверенности, которую пытаюсь внушить своей племяннице.

— Ничего хорошего не будет. Зачем ты обманываешь ребёнка? — раздражённо

— Правда у каждого своя, — замечаю как можно спокойней. Обнимаю напрягшуюся и испуганную Соню сильнее.

Меня уже порядком достала наша соседка по камере. Впрочем, не только меня. Катя вон тоже с досадой морщится.

— Правильно всё Лина говорит. А ты не суйся, куда не просят. Сдаться никогда не поздно, а вот, чтобы искать выход даже в самой сложной ситуации, мужество нужно. И не у каждого оно есть.

— Ты на что это намекаешь? — тут же вспыхивает Алёна.

— А я не намекаю, я прямо говорю, — отрезает Катя. — Кому будет лучше, если мы тут панику разведём? Или ты хочешь, чтобы кто-то из нас на собственном опыте узнал, что случилось с Викой?

Упоминание ещё одной нашей подруги по несчастью разом прекращает все разговоры. Думать о ней страшно. А о нашем будущем ещё страшнее. Никому из нас неизвестно, что будет дальше. Но поддаваться отчаянию попросту нельзя, как бы не было тяжело и страшно. А я так попросту и не имею права на эту слабость. Мне нужно думать о племяннице. Я обязана найти способ спасти если не себя, то хотя бы её.

— Лина, мы больше никогда не вернёмся домой, да? — тихо шепчет Соня, утыкаясь лицом мне в живот. — Я никогда не увижу маму, папу, Тоньку?

Горло сжимает спазмом. Закрываю глаза, пряча слёзы. Так больно.

— Я… я не знаю, малыш. Но я обещаю, что сделаю всё возможное и невозможное, чтобы ты их увидела. Чтобы вернулась домой.

Накрываю ладонью макушку Сонечки. Перебираю пальцами густые рыжие волосы. А мой взгляд сам собой устремляется на дверь. Все мы знаем, что скоро она откроется. Все знаем, что снова войдут наши страшные хозяева, возможно, в сопровождении каких-то других существ. И кого-то снова уведут. И ничего мы с этим сделать не можем.

Нас тут шестеро, хотя поначалу было в два раза больше — одиннадцать девушек, не старше двадцати пяти, и один подросток — Соня. И всех нас похитили с нашей родной планеты уже не меньше двух недель назад. Это, если верить нашим ощущениям и смене ночного и дневного режима в камере, сначала на космическом корабле, а теперь вот здесь, где бы мы не находились. Но, скорее всего, времени прошло намного больше. И часть его мы все провели в разной степени медикаментозной отключки.

Кого-то украли ночью из дому, кого-то посреди бела дня, застав в безлюдном месте. У каждой своя история.

Меня забрали, когда я с тринадцатилетней племянницей шла вечером из магазина. Сестра с мужем уехали с младшей дочерью Тоней на турнир по художественной гимнастике, а Соня осталась со мной, чтобы не пропускать свои тренировки. Она в отличие от сестры с раннего возраста занималась бальными танцами.

В тот день была пятница. Мы решили посмотреть вместе новую романтическую комедию. Закупились невредными для фигуры вкусняшками и медленно брели аллеей ко мне домой. Обсуждали Сонину влюблённость в мальчика из параллельного класса и то, будет ли её партнёр по танцам ревновать, если она вдруг пойдёт с этим мальчиком на свидание.

Когда возле нас внезапно с тихим треском погасли фонари, мы даже не поняли, что происходит. Вокруг никого не было, а дома за деревьями, растущими вдоль аллеи, внезапно показались нереально тусклыми. Будто ненастоящими. Будто за искажающим стеклом.

А потом нас внезапно потащило вверх, и я провалилась в удушающую темноту под испуганный визг Сони.

Чтобы очнуться от сводящей с ума невыносимой боли в стерильно-белом жутком помещении. Распятой прямо в воздухе и истыканной иглами с какими-то трубочками и датчиками. Вокруг меня деловито сновали высокие мучнисто-серые создания условно-гуманоидного вида, с вытянутыми лысыми головами, белыми глазами без радужки и зрачка и со странными пропорциями тощих, затянутых в чёрные комбинезоны тел.

Они о чём-то стрекотали, деловито тыкая в проекции разных органов. Человеческих, как мне показалось. Чертили какие-то схемы. Что-то вертели и увеличивали.

А потом рядом со мной развернули громадную проекцию матки с яичниками. Низ моего живота свело особенно болезненной судорогой. И до меня дошло, что они изучают… мои собственные внутренности. Не только изучают.

Я не знаю, сколько времени провела в исследовательском центре. Я то приходила в себя, то теряла сознание. Плакала. Умоляла.

Потом беспомощно мычала, когда мне вживили какую-то очередную штуку, не позволяющую говорить.

Они что-то со мной делали, что-то вживляли, вводили, совали, меняли… И страшнее всего было осознавать то, что где-то, вполне возможно, так же мучают Соню.

Эти часы, или дни, или целая вечность, превратились для меня в нескончаемый кошмар, наполненный постоянной болью и страхом. Кошмар, который попросту внезапно прекратился.

Это случилось после того, как серые уроды закапали мне в уши какую-то дрянь, и дезориентированную от сверлящего чувства в мозгах, приволокли в камеру, где уже сидели мои товарки по несчастью.

Там же была и моя племянница. Едва меня увидев, Соня тут же бросилась ко мне. Но её сдержала тогда Катя, отпустив только, когда серые уроды ушли. За что ей огромная благодарность.

Племяшка обнимала моё измученное тело, что-то лепетала, что-то спрашивала… А я просто плакала, прижимая её к себе, чувствуя как кружится голова от облегчения, что она жива. Потом когда слух ко мне вернулся, я узнала, что те же страшные вещи, что и со мной, творили почти со всеми похищенными. Кроме Сони. Она, оказывается, попала сюда случайно. Из-за меня. И не подходит мучнистым. Потому и отделалась общим осмотром и похожими на ртуть каплями в уши. Это, оказывается, чтобы мы своих хозяев понимали.