Подконвойный мир
Шрифт:
Вбежавшие в вагон старший сержант и ефрейтор вырвали Пивоварова из лап насильников. Бледного, трясущегося вывели его из воровской клетки. Слезы, крупные и горячие как в детстве слезы, непроизвольно текли и текли. Перед глазами плыли и растворялись оранжевые круги. Тошнило. Хотелось пить.
А воры не собирались утихомириться. Закуренным, ошалевшим, им все было нипочем.
— Начальничек! Неси водки! — орал «Клык».
— Водки! — подхватили остальные. — Тащи, начальник!
— Сидишь
— Не принесешь — разнесем все вдребезги!
— Ты у нас на крючке — как заигранный!
— Барахло отхватил, сытая вошь, так гони водку!
Красные шальные лица пытались протиснуться через решетку. Руки, когтистые, алчные — руки убийц — тянулись к старшему сержанту. Десятки черных острых шевелящихся когтей пытались вонзиться в жертву, в мясо, в кровь.
— Вод-ку! Га-ды! — скандировали воры. — Забрали бутор — гони водку! Загрызем! Продадим! Вызовем золотопогонников! Водку! Гадючья кровь! Потрошители! Пираты! Водку!
Конвоиры выбежали из вагона.
Воры бесновались еще минут пятнадцать: разбили маленькие окошки под потолком, разбили лампочки. Большие окна напротив купе оставили. Побоялись студеного ноябрьского сквозняка. Потом затихли.
— Может, отгремели громы? Соснем, — вздохнул Журин.
— Не верю, — отозвался Кругляков. — Что-либо затевают.
Поезд стоял на маленьком темном полустанке. Глухая сырая ночь проглотила мир. Даже сквозь стекло окошка чувствовал Журин холодный пронизывающий ветер, насыщенный едва уловимыми запахами лесной прели.
— Жизнь проходит мимо, — думал Журин. — Занузданные судьбой мытаримся и мятемся, горим и исчезаем жертвоприношением безумию.
Оттуда, из слякотных просторов воли, послышались жалобные призывные бабьи крики:
— Тялуш! Тялуш! Где ты — сухбта, погибель, задрока! Тялуш! Тялуш! Тялуш!
Под вагоном заговорили. Вероятно кто-то из железнодорожников и женщина. Оба окали по-владимирски.
— В колхозе-то хорошо: один роботает — отдыхает сто, — говорила женщина.
— Поэтому-то нету хлебушка, — отозвался мужчина.
— Откуда быть хлебу-то, или скажем, мясу, коли скрозь в деревнях не роботают. Земля пустует, заростает кустом. Что посеют, и то под снегом похерят. Силком-то мил не будешь.
— Ну, а ты — жона секреторьята, хлебушко оржоной припасла?
— Еще чего! — воскликнула женщина. — Курица в гнезде — яйцо в животе, а ты ужо цыплят считаешь. Боюсь, пужаюсь, вот робенок умреть. До врачей далеко, а коновал-ветеринар-то надысь бает, что не его-то рукомесло.
Раздался паровозный свисток. Лязгнули буфера. Поезд тронулся. Минут через двадцать остановились у ярко освещенного вокзала станции Владимир.
Воры встрепенулись. Опять начали кричать, требовать водки, стучать в
— На перроне возле поезда — вокзальные эмгебешники, — доложил Журин. — Пестрые, важные, красноголовые как петухи.
— Дай, гляну, — засуетился Шестаков, — офицер есть?
— Есть.
— Товарищи! — заорал вдруг Шестаков. — Не слышат! Что тут делать?!
Он выхватил из кармана зубную щетку и стал тыкать ею в стекло. Стекло разбилось. Шестаков приложил лицо к окошку и стал кричать:
— Товарищ майор — спасите! Режут воры! Ограбили! Спасите, товарищ майор, грабят, убивают! Спасите! Спасите! Спасите!
В вагон вошел майор из железнодорожного МГБ.
— Што тут такое!
Шестаков кинулся к решетке.
— Ограбили, гражданин начальник! Все до чиста воры забрали! Конвой их в конец вагона перевел, а вещи наши у воров солдаты взяли и жратву им принесли. Теперь воры водку требуют. Часть вещей еще цело. Отнимите, гражданин начальник.
— Так чего кричал, что убивают, — вздыбился майор. — Чего панику на станции разводишь. Люди ходют — думают всам деле с вас котлеты робят.
— Начальник, ваты! — завизжали вдруг в женском купе. — Ваты! Начальник! Текёть!
К решетке прижалась скуластая курносая бабенка с копной рыжих растрепанных волос и бесстыдной наглецой в глазах.
— Начальник, зайди на минутку! Зуб горит! Мочи нет! — кричала она простуженным или прокуренным мужским голосом. — До печенок никто не пронял! Начальник, конвой только малолеток мацает, а мне такой седой кряжистый бобер как ты нужон!
— Начальник! Ваты! — блажили три малолетки-детдомовки, этапируемые в колонию.
— Девчата черт знает чем тут занимаются, — раздался с верхней полки чей-то высокий негодующий голос. — По четырнадцать лет, а уже лесбиянки, и в открытую, не стесняются.
— Молчи, шалашавка, — визжала пухленькая рыженькая девочка с маленьким, порочным и хищным личиком. — Молчи тварь, погань, падаль, мусор! Зубом, как штыком проткну.
— Она, гадючья кость, дитёв изводила — докторша, кивирялка. — Начальник, давай воды! Селезенка присохла! Воды! Воды! — захлебывалась криком чернявая смазливая малолетка.
— Начальник, давай снасть! Давай мужиков! — кричали другие.
— Жрать! Пить! Мужиков! — вторила скуластая блондинка.
Визг, истеричный кликушеский рев заглушили выкрики мужчин.
Клык, Малинин, Хрущев, Мустафа закурившиеся гашиша, обалдевшие, обезумевшие горланили:
— Начальник, водки! Давай, мусор, водки! Гони, падла, выпивон! Давай гашиша! Опиума! Наркоза понюхать! Баб давай! Давай баб!
Руки, скрюченные когтистые руки, тянулись к майору, как незадолго перед тем тянулись к старшему сержанту.