Подкова на счастье

Мартынов Александр Игоревич

— Ого… — пробормотал Тимка и, оглядевшись, пружинисто вскочил на ноги. — Полуденица! — позвал он громко. — Полуденица, откликнись!

Он кричал бы, наверное, ещё, если бы не голос Беса:

— Да не ори ты.

Тимка оглянулся. Бес сидел на траве, зевал во весь рот и потягивался. Олег тоже завозился, что-то пробормотал.

— Я… — начал Тимка, но Бес прервал его:

— Ясно, ясно… За тем и ехали, раз уж согласился… Не зови, не откликнется. Ты бы ещё поискать надумал.

— Да чего искать… — начал Тимка и бегом отправился вокруг кургана. Когда он вернулся, Бес расстилал на траве еду, а Олег весело спросил, стягивая сапоги:

— Нашёл?

— Нет… — обескуражено ответил Тим. — Холмик есть, а дома нету… — он с размаху плюхнулся на траву и яростно потряс головой. — Но так же не может быть!

— Может, не может… — Бес начал резать хлеб. — Чего она тебе дала, покажи?

— Славомир… — предупреждающе сказал Олег. Бес как-то стушевался:

— Ну а чего, я же просто попросил… Это же можно.

— Да я вот, я не против, — Тимка показал медальон. Мальчишки склонились над ним, сдвинули головы. Бес сказал с придыханием:

— Колохорт, как у…

— Славомир! — рявкнул Олег. Бес замолчал покаянно.

— А что это такое? — Тимка любовался литой тяжестью на ладони.

— У свастики в славянском языке сто сорок четыре названия, — пояснил Олег, открывая консервы. — Например: Свастика, Коловрат, Посолонь, Свята Дар, Свасти, Сваор, Солнцеврат, Агни, Фаш, Мара, Инглия, Солнечный Крест, Солард, Ведара, Светолет, Цветок Папоротника, Перунов Цвет, Свати, Раса, Боговник, Сварожич, Святоч, Яроврат, ОдоленьТрава, Родимич, Чароврат… Ну и другие. Это — Колохорт. Воинский знак, Кружащийся Пёс… — Олег помолчал и закончил немного нехотя: — Ещё говорят: Бешеный Пёс.

— А у вас… — начал Тимка, вспомнив, что видел медальоны на многих (не на всех, как не на всех были татуировки), но не всматривался. И не стал договаривать. Вместо этого спросил: — А кто такая Полуденица?

— Спросил! — фыркнул снова обрётший душевное равновесие Бес. — Этого даже Вячеслав Тимофеевич толком не знает. Когда мы тут поселились, она уже жила в этих местах. Может, староверы знают, но они не скажут… Мы есть будем? Да и обратно двигать надо…

13. Б Р А Т

В общем-то это нелегко — жить на природе. В смысле — на самом деле жить на природе, когда ты от неё здорово зависишь. Когда человек покупает в магазине хлеб или картошку, он редко задумывается о том, что будет, если некому станет работать в поле. И жаря шашлык на какойнибудь День Гранёного Стакана, вряд ли думает, до чего это муторное занятие: ухаживать за свиньями.

Тимка тоже не думал об этом — раньше. Но в Светлояре он сполна огрёб знаний о том, каким образом все четырёхразовые вкусности попадают на стол. Временами Тимка злился — ну и каникулы! Но это была недолгая злость, появлявшаяся после того, как что-то не получалось. Раньше в такой ситуации Тимка мог шваркнуть всё себе под ноги и больше никогда не заниматься не задавшимся делом. Но тут такой возможности не было. Было стыдно перед девчонками… да и перед ребятами. Тимка уже понял, что у каждого из них жизнь была такая, что все его неприятности и беды — мелкая пыль по сравнению с этим. А раз так, что тогда хныкать?

Да и желание злиться появлялось всё реже и реже. То ли у Тимки были хорошие задатки, то ли учителя знали своё дело, но получалось всё больше и всё чаще. И развлечений тоже хватало — от самых обычных, вроде телика и компьютеров, до экзотичных, вроде охоты или боёв холодным оружием. Тимка с гордостью поместил несколько своих фотографий на сайт «Светлояра», но потом неожиданно подумал, что особо гордиться тут нечем. Куда больше ему льстила дружба с Олегом — а ещё с Рокотом и большущим псом по кличке Гром.

Что до дяди — то временами Тимке казалось, что Вячеслав Тимофееевич просто про него забыл и перестал выделять среди прочих воспитанников.

И ещё… Тимке часто казалось, что у Светлояра есть ещё и какая-то другая жизнь. Другая — он не мог объяснить лучше. Но твёрдо знал: эта жизнь не злая и не сектантская. Просто казалось иногда, что он, Тимка, и правда находится возле князя, среди его дружины. И эти люди знают о мире что-то такое, о чём лучше не говорить попусту…

…Духотища была такая, что даже идиоту становилось ясно: будет дождь, хорошо ещё, если не буря. Тут налетали иногда такие — сам Тимка не видел, но ребята говорили, что тогда выворачивало с корнем здоровенные деревья (только огонь Перуна не затухал), а по реке ходили волны, как в море. Вячеслава Тимофеевича не было дома уже несколько дней, он уехал с Игорем Первенцевым, оставив за главного Рыжего — Славку Рыжова. Тимку одно время и это удивляло, если не поражало: по его разумению, оставленные без присмотра взрослого ребята должны были рано или поздно поджечь всё вокруг и вообще поубиваться. Потом он допёр: это было здешним просто неинтересно. Им не нужно было доказывать, что они взрослые и самостоятельные и подделываться под старших, дымя сигаретами, матерясь через слово и наливаясь пивом. Они и так были самостоятельными: даже шестилетний Радован, появившийся тут всего-то в мае прямо с вокзала, уже старался быть похожим на старших ребят.

Но, во всяком случае, загорать в такую погоду было самое то. Тимка, Олег" Зима", Борислав" Молчун" и старший из братьев Пришлых, Борька, этим и занимались. Лежали над памятным водопадом. Разговаривать было лень. Лень было даже ругать девчонок, которые окончательно помешались на чистоте и её наведении. Тимка, впрочем, нетнет, да и поглядывал на Борислава. Его историю он узнал недавно, буквально вчера, и она была такой же дикой, как у большинства здешних…

…Когда-то — в другой, прежней, жизни — его звали Максим. Он не любил об этом вспоминать, потому что с этим именем были связаны самые чёрные, пожалуй, дни прошлого.

Матери Максим не помнил — она умерла при родах. Отец воспитывал мальчика как мог и как умел, а умел он, очевидно, неплохо, потому что Максим всегда был сыт, одет и ухожен. Но в 2002 году, как раз когда Максим пошёл в школу, окончательно разорился на воровстве сменявших друг друга директоров отцовский комбинат удобрений. Почти восемьсот рабочих оказались на улице.

А ещё через год отец Максима получил шесть лет за кражу кар-тошки из погреба одной дачи. Возмездие преступнику было скорым и неотвратимым, как нельзя лучше иллюстрируя тезис о неизбежности наказания в демократическом государстве — вор не успел даже накормить сына, как уже оказался в строгих и справедливых руках слуг закона. Прокурор настаивал на восьми годах — уж больно уважаемый человек оказался обокраденным. Но пламенные речи адвоката и снисхождение судей помогли скостить срок на два года.

А Максим оказался в детдоме, где быстро заслужил от персонала кличку «Бешеный».

Для восьмилетнего мальчика рухнул весь привычный мир. Он не мог поверить и не верил, что отец — вор. Но все говорили об этом, и Максим ощетинился на этот мир, как волчонок, готовый рвать и кусать даже с лаской протянутые к нему руки. Там, во внешнем мире, могли быть только чудовища и кошмары, там не было ни правды, ни любви. Максим дрался, то ревел, то хохотал без причины, а временами просто бился в истерических припадках, не слушал никого и ничего и не реагировал на замечания. И вполне естественно, что очень скоро "авторитетная комиссия" признала мальчика умственно отсталым и приговорила к помещению в спецприют. Никто не дал себе труда — да и не собирался его давать! — разобраться в причинах поведения восьмилетнего ребёнка. В конце концов, Максим был просто одним из десятков тысяч осиротевших русских детей — не сын олигарха или чиновника, не представитель угнетаемых нацменьшинств…