Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
— Вон за теми кедрами, — кивнул Петька в сторону невысокой юрты.
Туз зашагал не оглядываясь.
Мальчишки сперва пошли было за ним. Потом отстали.
— Раз-ве-селый, — удивился Ганька. — А вроде и печальный.
…Туз Червонный ввалился в юрту Лобанова.
— Здоровате, добры люди!
— Кому добры, а кому и нет. Проходи, Саша.
— Ух, темно как!
Туз приобвык к темноте и весело заговорил:
— Дык, дя Ваня, ты все такой же лысый?!
Лобанов
— Это каким ветром занесло к нам анархиста?
— Ох! Не спрашивай, Федорыч! — Конопатое лицо Туза сморщилось. Он смачно сплюнул под ноги, брезгливо растер.
— Анархисты не по душе? — допытывался Лобанов.
— Да-а, дя Ваня… дурью маются людишки… А душевно открыться тебе — чуть не сдох от тоски по Подлеморью… Поверишь?! Встреться мне в ту пору Макарка Грабежов — облапал бы, как девчонку, и чмокнул прямо в губы!
Лобанов рассмеялся.
— А Филимона где оставил?
— Женился гад… изменщик! На толстую калашницу свою харю повесил, а ты хошь куда!..
Посерьезнев, спросил:
— Кеха где?
— Здесь. Гордей с Хионией тоже.
— Тетка Хиония здесь?! Ох, жрать охота!.. Она-то уж накормит!..
— Да, кормилица. Иди к ней. — Лобанов веселыми глазами проводил Туза, а сам склонился над бумагой: «…На земле бурятской к востоку от Байкала все еще продолжает лютовать атаман Семенов. В Верхнеудинске, на станциях Мысовая, Дивизионная, Селенга и других помогают атаману японские оккупанты… Оружие и боеприпасы доставлены на Ольхон. Срочно организуйте перевозку…»
Вот и снова у берегов Ольхона лодка подлеморцев. В этот раз они приплыли не на маленькой «хайрюзовке», а на большой «семерке». Взглянешь сперва и ничего не поймешь. Цветные бабьи платки в лодке. Уж какие там партизаны! Смех… То проклятый гнус жить мешает «рыбакам». Приглядишься попристальнее — народ-то все на подбор — крупный! Вместо Ганьки сам Волчонок, за Петьку Туз Червонный, Гордей стоит на корме, а рядом Кешка зорко вглядывается в скалы берега; гребутся Воронин с Самойловым.
— Кешка-то покажет «муры» тебе, не захочешь.
Прихватили омулевые сети, бочки, соль, даже вешала не забыли и треногий таган с артельным котлом. Потому смело проплыли на веслах по Малому морю и на вечерней зорьке рядом с местными «бакланами» выметали сети.
Кешка глядит на скалы. Вот сейчас явится Цицик! Разве сравнишь прошлый приезд на Ольхон с этим? Сколько страху-то натерпелись, пока читинцев довезли да к «делу» определили. А нынче — благодать! Солнце плывет над головой. Цицик белеет на скале. Кешка ни черта теперь не боится. Лихость пришла. И Цицик машет ему!
Волчонок ткнул в бок Кешку, показал на прибрежную скалу.
— Я уж давно заметил, — улыбнулся Кешка. А сам гонит время. Скорей бы уж!
— Эта Цицик… белый одежда, — говорит радостно Волчонок.
— Она.
Вдруг Кешка случайно взглянул на гору — там полыхал огонь. Кешке он показался зловещим.
— Мужики, дело худо… — тревожно сказал он. — Вон, видите, дым на горе? Это условный знак.
— Как же теперь? — придвинулся к нему Гордей.
Кешка молчит.
На берегу лают собаки. Ревет скот.
«Беда, значит, на Ольхоне белые…» — Кешка мрачно глядит на мутный дым горы.
— Спать надо… Подыматься рано будем, — тихо сказал наконец он.
Утром, выбрав сети, подлеморцы пригреблись к берегу и, облюбовав небольшую бухточку, между двух скал, поставили лодку на якорь.
— Дя Гордей, сушите сети, солите рыбу, а я схожу в разведку.
…Кешке нравится Ольхон. От Малого моря на многие километры открытая взору равнина. Постепенно подымаясь, упирается она в лесистые высокие горы.
Вот взобрался Кешка на небольшую, открытую всем ветрам сопочку и уселся на гранитную плиту.
«Место-то Цицик выбрала по своему вкусу — любит высоту».
Сзади послышался гулкий топот. Кешка оторопело оглянулся — совсем рядом она: лицо без кровинки. Скакун, испугавшись Кешку, вздыбился, зафыркал, заплясал на месте.
— Здравствуй, Цицик! — поднялся Кешка, взял Гои-хана под уздцы, успокоил. Смотрит не отрываясь на Цицик.
Цицик мотнула головой. В глазах — радость и страх, губы дрожат.
Наконец соскочила с лошади, шагнула к Кешке и, опустившись на траву, заплакала.
Кешка обнял ее.
— Хорошая моя… не плачь… не надо…
— Я… Я… думала… тонули вы, — сквозь рыдания сказала Цицик и уткнулась в его грудь.
Немного успокоившись, снова взглянула на Кешку. Распахнуты широко ее ярко-синие глаза. Они призывно поют извечную песню. И у той песни нет ни слов, нет ни начала и ни конца, но она всем близка и понятна.
Не может Кешка дышать, не может глаз отвести. Вот он жарко припал к Цицик… Долго в забытьи слушал, как торопливо, испуганно стучит у ее виска кровь. Потом поднял ее. Распустившиеся русые волосы развевались на ветру, падали, легкие, на Кешкино лицо. Цицик засмеялась…
Осторожно, боясь потушить ее смех, поставил он Цицик на мох, отошел от нее на шаг. И снова глядит. Светлая, светлая… — вот будущее… Вот что такое их революция. Из легенды, из сказки Волчонка… стоит перед ним Цицик.
А Цицик счастливая сама шагнула к нему, прижалась.
…Она легонько дотронулась до Кешкиной руки, нехотя отодвинулась от него.
Кешка только теперь пришел в себя и заметил подходившего человека.
— Кто идет? — встревожился он.
— Эта… с бабаем обратно пришла… второй Москва ходила…