Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
А в степи… у дороги… лежат окровавленные трупы.
Луна выглянула сквозь тучи, осветила с пустыми глазницами Кешкино лицо и спряталась испуганно.
Вместо эпилога
В начале января 1920 года под ударами Красной Армии и партизан власть Колчака в Иркутске пала окончательно. Разбитая армия адмирала распалась. Сам Колчак по приговору ревкома был расстрелян.
После разгрома Колчака партизанская война в Забайкалье усилилась. В руках атамана Семенова и японских интервентов остались Верхнеудинск, Чита и узкая полоса вдоль
А в Баргузинском уезде — Советская власть.
В степи у дороги откопали прах героев, зверски расстрелянных семеновцами, и торжественно похоронили на площади уездного центра.
В тот же день Монка Харламов подошел к кабинету председателя ревкома, оглянулся, улучив момент, наслюнявил пальцы и смазал вокруг глаз. Так с «заплаканными» глазами, согнувшись, ввалился он к председателю.
— Я друг Иннокентия Мельникова… росли вместе… как братья…
— С какой просьбой, гражданин?.. Или предложение имеете?..
Монка вынул несколько николаевских и керенских рублей и положил на стол.
— Вот… первый в уезде вношу на памятник зверски убитых ероев…
Председатель сочувственно оглядел Харламова.
— У нас уже есть постановление соорудить памятник. Деньги-то возьми. А за друга иди воевать.
Харламов, раскланиваясь, задом открыл дверь и исчез.
Прошел год после расстрела Мельникова.
Подлеморцы на два дня вырвались на побывку.
Растянул свою «тальянку» Венка Воронин и распевает на весь Онгокон.
Скоро кончится война, Все будет иначе. Утром рано зашипят Пироги горячи.— Смотри, Венка, не объешься, будешь «почту» гонять! — смеется Сенька Самойлов.
Я посею в поле травку, Весной травушка взойдет. Скоро, скоро мой миленок На побывочку придет.Красная, с летающими за ней косами носится Лушка вокруг Воронина. В прибрежную тайгу летит ее счастливый голос. Многоголосое эхо — в ответ.
Девчонки подхватили, повторили Лушкино:
Скоро, скоро мой миленок На побывочку придет.А подзахмелевший Венка тянет свое:
…Утром рано зашипят Пироги горячи.— Да хватит тебе! — дернула его за рукав Лушка. — Будут, будут тебе пироги. Напеку.
— Ты, Венка, расскажи, как в Баргузине власть перевернули? — просит кто-то из девчат.
— Правда, расскажи! — кричат наперебой.
Венка вытянул «тальянку».
— Сень, у меня руки заняты, давай ты!
Девчата рассмеялись Венкиной шутке, сразу же пристали к Сеньке.
Тот бросил под ноги окурок и простуженным голосом начал:
— В ночь под Новый год валил снег, темно — ничего не видать. Господа начальники все в церкви. Сволочи, грехи замаливали.
Девчата враскачку хохочут. Визг. Выкрики.
— Ха-ха-ха! Не верьте Сеньке! Врет варначина, среди солдатни много и нашенских мужиков — атамана за милую душу пойдут лупцевать!
Байкал застыл в бело-голубой неподвижности, будто и не жил никогда бойкой жизнью транжиры и богача. Нерпы не боятся, что их «упромыслят». Лед не тревожат мужские шаги. Война… Потому так спокойно и равнодушно застыл Байкал.
Ганька очнулся. В руках пешня с сачком, и удочки с бармашницей лежат в торосах. На утренней зорьке он добыл штук тридцать хайриузов. Потом рыба перестала клевать. Вода прозрачная.
День выдался морозный, зато очень яркий. Тянет легкая «ангара». Море в голубом свете солнечного дня кажется бело-мраморным, каким-то хрупким, праздничным.
Ганька остановился и прислушался — безмолвие. В ушах звенят «серебряные колокольчики». Осмотрелся — кругом безлюдье. Только Петька Грабежов скрючился над лункой и неподвижно выжидает, когда клюнет рыба. И настырный же, чертяка!
Пешня у Ганьки острая. «Хрум-хрум» — вгрызается в прозрачный, как стекло, лед. Додолбился до воды. А затем быстрыми, ловкими движениями рук железным сачком выгреб лед, опустился и заглядывает в лунку. Не рыбу высматривает парень, а дно моря. Вот оно. Кажется, можно рукой достать, погладить разноцветные красивые камушки: до чего же прозрачная вода! Ганьке чудится, что ее вообще нет, что это не вода, а с легкой дымчатой поволокой прозрачный воздух подо льдом струится.
У теплой бармашницы открыл отверстие и наклонил над лункой. Из нее посыпались маленькие, юркие, темно-зеленые бармаши.
Не успели бокоплавы спуститься и до половины воды, как на них набросились хищники. Кишмя кишат красавцы хайриузы! Ганька быстро размотал леску, спустил удочку в лунку.
Десятка два крупных рыбин словил.
Смеясь и приплясывая, подскочил к другой лунке — высыпал в нее добрую пригоршню бармашей, взглянув на Петьку, помчался долбить третью лунку.
Так и не заметил рыбак, как солнце легло на острозубые гольцы Онгоконского хребта, подержалось чуток, потом утонуло в пурпурных облаках.
— Домой, Ганька-а! — услышал он Петькин зов.
Скорей домой. Бабой всего на два дня вырвался — ужо обрадуется улову.
…Еще во дворе услышал веселый смех, выкрики Анки. «С отцом играет, наскучалась», — подумал он и гордо занес в избу куль рыбы. Нарочно пригнулся, задышал напряженно, будто тяжесть неслыханная.
Волчонок обрадовался, засмеялся, кинулся к сыну.
— С промыслом, сынок!
А сынок изменился. Глядит на него Волчонок, не наглядится. Голос огрубел, движения стали уверенными, чувствуется в них сила.