Подметный манифест
Шрифт:
– Господи Иисусе!… - прошептала Дунька и припустила еще быстрее.
Раздался пятый выстрел.
Вдали обозначилось какое-то движение - вроде бы карета, сопровождаемая всадниками, ехала Дуньке навстречу. И чем ближе она была - тем отчетливее были фигуры всадников на разномастных лошадях, да и цвет кареты вроде бы определился - черная…
Черная!
Вся Москва, поди, знала эти кареты с зарешеченными окошками.
– Архаровцы! Ко мне! Ко мне, архаровцы!… - закричала Дунька.
Грянул шестой выстрел…
Трагедия «Самозванец» меж тем продолжалась - и первое явление Ксении публике прошло блистательно. Никто не заметил, что головной убор не доделан до конца, все с замиранием слушали торжественные сумароковские вирши, которые госпожа Тарантеева умела произнести с бесподобными взлетами и падениями голоса.
Это доподлинно был день ее славы!
Кто стоял рядом с ней на сцене? Крепостные! Жалкие актеришки, принадлежащие какому-то помешанному на театре помещику, не умевшему даже нанять для них приличного учителя. Отбирал он в лицедеи, очевидно, самых смазливых и статных. Кабы Маланья Григорьевна имела хоть малость поболее времени - уж она бы из вышколила. Эти здоровенные детины лишь кое-как затвердили свои роли, а повадку оставили самую плебейскую и всякий раз, как сбивались, корчили прежалостные хари - видать, их за такие проказы прямо со сцены вели на конюшню.
Роль Ксении была на всю трагедию единственной дамской ролью, соперниц госпожа Тарантеева не имела и блистала напропалую! Она воистину была русской княжной, гордо отказавшей подлому самозванцу и не имеющей довольно хитрости, дабы притвориться и промолчать, усмиряя тем самым его ярость. Таков же был и жених Ксении Георгий - отчего оба возлюбленных и получили нагоняй от князя Шуйского.
– Когда имеем мы с тираном сильным дело, противоречити ему не можем смело, - состроив хитрую гримасу, как ежели б играл комедию, произнес Шуйский.
– Обман усилился на трон его венчать…
Трон был тут же - огромное кресло с высокой спинкой, увенчанной короной - корону скопировали с той, которой венчалась на царство государыня Екатерина. Самозванец Димитрий то взбегал по ступенькам и усаживался в кресло, то сбегал вниз, Шуйский же всегда обращал к креслу жестикуляцию свою.
– Разворотис-с-сь… - не разжимая губ, прошипела Маланья Григорьевна.
Вспомнив, что наказывал, проходя с актерами эту сцену, его сиятельство князь Горелов, Шуйский тут же повернулся лицом к публике и выпалил отчаянно:
– Так истина должна до времени молчать!
Особливо обидно было госпоже Тарантеевой, что аплодисментами наградили крепостного детину, наградили за то лишь, что слова из роли были приятны публике, а отнюдь не за игру, у нее же самой не было в сей сцене столь удачных слов, и потому казалось, что Шуйский получил причитавшуюся ей самой награду.
Однако вскоре и она блеснула.
Это было место в сцене Ксении и Георгия, о коем особо предупреждал князь Горелов, когда актеры на скорую руку собирали спектакль из самостоятельно разученных кусков. Увы, нежных чувств между возлюбленными господин Сумароков не предусмотрел, зато о политике оба толковали наперебой. В нужную минуту госпожа Тарантеева протянула руку не к князю Георгию, а к замершему залу:
– Дай нам увидети монарха на престоле, подвластна истина небеззаконной воле, - как бы все еще обращаясь к жениху, произнесла она, и тут ее голос стал набирать силу: - Народ, сорви венец с главы творца злых мук! Спеши, исторгни скиптр из варваровых рук!
Крики «браво!» и рукоплескания были ей ответом.
Затем госпожа Тарантеева вынуждена была уступить середину сцены Димитрию Самозванцу, который привлек к себе общее внимание. Она злилась втихомолку, пока по приказу подлеца Георгий не был арестован, а затем опять покорила зал, ругаясь с ним, так что, когда явился Шуйский и стал прогонять ее за кулисы, публика никак не желала отпускать актерку. И Маланья Григорьевна, делая реверанс за реверансом, совесем воспарила. Ей чудилось, что вот уж теперь Фортуна возьмет ее в ладони и понесет ввысь, к подлинной славе.
Но за кулисами она тут же налетела на князя Горелова и некого юного петиметра, его сопровождавшего.
– Стой, блядища, - тихо сказал князь.
– Куда понеслась? Говори живо - кто тебя из театра, бестию, выманил?
Когда актерку вернули за кулисы и впопыхах приготовили к выходу на сцену, князю было не до склок - он желал лишь поскорее начать спектакль. Теперь же у Маланьи Григорьевны было время - целых пять явлений трагедия обходилась без княжны Ксении.
– Да горничная моя бывшая, примчалась, расшумелась, - сразу утратив кураж, отвечала госпожа Тарантеева.
– Я и не поняла толком, чего она хочет.
– Не поняла - а выскочила?
– Так я за ней… она мое ожерелье перловое взяла, - и тут, додумавшись до разумного вранья, актерка описала, как у нее чуть было не похитили дорогую вещицу.
– Горничная, говоришь? Захаровская мартонка? А может, московский обер-полицмейстер?
Большие голубые глаза Маланьи Григорьевны распахнулись и рот приоткрылся. В закулисном полумраке князь не мог оценить искренности ее молчания.
– Точно он!
– вмешался вертопрах.
– Как я их тут оставил, они оба к ней пошли!
– Не было обер-полицмейстера!
– воскликнула актерка.
– На что он мне?! Как на духу - не было!
– А девка перло у тебя стянула? Врешь, - кратко определил князь.
– Да и ты, сударь, врешь. Какого черта ты за кулисы потащился?
– Да повели они меня, за собой повели!
– Архаров не дурак, чтобы тебя с собой таскать. Какого черта ты не закричал, никому не подал знака? Молчишь?
– Он оскорбил меня, и я требовал у него сатисфакции!
– выпалил недоросль.
– Сатисфакции, в театре? Голова с вами кругом пойдет! Что он тебе сказал?
– Ваше сиятельство, он обозвал меня французской обезьяной!
Смех князя Горелова Маланье Григорьевне сильно не понравился - она знала, что коли так хохочут, то все внутри напряжено, душа и сердце заходятся в бессильном бунте, и остается одно - зажать ладонью собственный непокорный рот.
– Уйди ты, сударь, Христа ради!
– воскликнула она, впрочем, негромко - знала, какой силы звук может безнаказанно раздаваться за кулисами.
– Уйди, не зли его сиятельство!
– Да будь он хоть фельдмаршалом - кто дал ему право звать меня французской обезьяной?
– Вельяминов, припомнив оскорбление, сильно разволновался.
– Я буду требовать у него сатисфакции, когда сыщется!