Поднимите мне веки
Шрифт:
Все замерли, словно я неясно выражал свое требование, но потом очнулись, полетели за девушкой и чуть ли не на руках притащили недоумевающую деваху, поставив ее перед нами.
Правда, прощение Кшиштоф просил очень невнятно, так, хрип какой-то, но всем было понятно.
Говорят, я и после этого не сразу угомонился. Его счастье, что, несмотря на кипучую ярость, что бушевала во мне, сил оставалось слишком мало, а потому для сворачивания шеи этому борову их немного не хватило, хотя я очень старался.
Меня отнесли на руках, а вот чтобы помочь шляхтичу встать, никто руки не подал.
Но его поединок с Огоньчиком так и не состоялся.
Михай поначалу вышел было, как и обещал, с обнаженным клинком и даже бросил лежащему его саблю, но потом, когда тот поднялся, Огоньчик пригляделся к его штанам, сморщился, презрительно сплюнул и… убрал свой клинок в ножны, а в ответ на недоуменный взгляд Анджея Сонецкого пояснил:
– Я с зассанцами не дерусь.
И все.
Вообще-то он, наверное, сказал это по-польски, но меня уверяли, что было очень схоже и ошибиться они никак не могли, тем более что Кшиштоф действительно обмочился.
Уехали недавние телохранители Дмитрия Иоанновича довольно-таки быстро, но Огоньчик, Вербицкий и Сонецкий остались, терпеливо снося все колкие замечания стрельцов в свой адрес.
Поначалу отыскались и некоторые ретивцы, ставшие задирать их всерьез, но тут вмешался Чекан, веско заявивший, что после драки кулаками махать неча, и вообще, все это – дело самого князя. Вот он придет в себя и сам пусть скажет им, как и что, а уж опосля…
Тут же подоспели второй сотник, а следом и десятники, так что угомонили их быстро. Самому прыткому Дубец вообще едва не начистил рожу, заявив, что, пока веревки от столбов еще не отвязаны, он может запросто доказать, что их воевода не только великий воин, равных которому свет не видывал, но и отменный учитель.
Первое, что я почувствовал, придя в себя, так это… дождик, капли которого падали мне на щеки и на губы. Я облизнулся и с удивлением обнаружил, что эти капли… соленые, а открыв глаза, понял, что это ревела Любава, низко склонившись над моим лицом.
– Он что, гад, так и не извинился перед тобой? – смущенно спросил я, чувствуя свою вину, что не успел заставить этого козла попросить прощение.
– Повинился, повинился, – радостно закивала она, заулыбавшись.
– Это хорошо, – одобрил я и с подозрением прислушался к левой руке, жар в которой сменился на освежающую прохладу, да и боль если чувствовалась, то ровная, тихая. По сравнению с недавней так, отголосок, слабое эхо.
Я покосился на повязки. Что-то уж больно толстые. Не иначе как все-таки намазюкали меня этой, с ртутью, которую, наверное, запасливый Дубец не выкинул, а прихватил с собой…
Но оказалось, что вначале для остановки крови хватило познаний Любавы, которые на этом все и закончились, в чем она, плача навзрыд, и призналась моим гневным гвардейцам. А потом примчался из ближайшей деревни Снегирь, привезя какую-то бабку.
Словом, никакой химии.
Только тогда я, окончательно успокоенный, попытался вспомнить подробности последней схватки и горестно охнул, решив, что раз я потерял сознание в самой середине ее, то, наверное, проиграл, упав, после чего ее попросту остановили.
Однако стоило мне спросить об этом, как сразу все мои гвардейцы с Дубцом во главе наперебой принялись уверять меня в обратном. Если бы не масса подробностей, ни за что бы не поверил, а так…
«Вот теперь можно и передохнуть», – подумал я успокоенно – отчего-то неудержимо потянуло в сон.
Но тут я заметил смущенно заглядывавшую поверх склоненных надо мной ратников голову Огоньчика.
«Надо бы что-то сказать человеку, чтоб не сильно переживал, – решил я. – И вообще, не так уж много у меня друзей, чтоб раскидываться ими, так что пора учиться прощать. Хватит тебе и одного Квентина».
Однако на ум ничего не приходило, и чуть погодя я задремал, так и не сказав ни слова.
Всерьез, то есть окончательно и бесповоротно, я пришел в себя то ли вечером, то ли ночью. Оставалась лишь слабость во всем теле и еще жуткое чувство голода. Встрепенувшаяся Любава, когда я ей сказал об этом, мгновенно упорхнула за едой, а под навес шагнул Огоньчик…
Смущенный Михай прямо с порога заметил, что он ненадолго, ибо понимает, что мне надо лежать, не переживать и ни о чем не думать, после чего перешел к сути.
Запинаясь чуть ли не через каждое слово, он выдавил, что если я буду в Кракове, то там всякий подскажет, как найти его усадьбу, которая всего в двадцати верстах, и он будет несказанно рад, если я, если мы, если…
– Ты что, хочешь продолжить поединок? – безмятежно зевая, поинтересовался я.
Понимаю, сыпал соль на раны, но отказать себе в удовольствии маленькой мести не мог.
– Очень хочу! – неожиданно заявил он, уточнив: – Только чтоб, как сегодня, на кулаках.
– Если я буду здоров, то тебе мало не покажется, – предупредил я.
– Так это ж здорово, – часто-часто, радостно-радостно закивал он. – Я и хочу, чтоб ты набил мне мою глупую рожу, а потом еще и настучал по моей пустой голове. – И с надеждой осведомился: – Как? Сделаешь? Не откажешься?
– Мысль хорошая, – снисходительно согласился я, решив больше не мучить человека, хватит с него. – Но лучше ты угостишь меня своей хваленой вудкой, которая старка, а то ты ее столько хвалил, будучи еще в Путивле, а попробовать…
– Это потом, – торопливо заверил меня Огоньчик. – И вудка потом, и пир потом, но начнем непременно с рожи. Так надо, понимаешь?! Иначе я просто не знаю, – развел руками он.
В это время под навес заскочила Любава с миской чего-то дымящегося и благоухающего непередаваемо вкуснющим ароматом.
– И жбанчик медовухи с двумя чарками, да еще одну ложку, – застенчиво попросил я ее.
Она настороженно уставилась на меня, но, послушно кивнув, вновь упорхнула.
– Ладно, набью, – ответил я, усаживаясь поудобнее, – но вначале тебе придется отведать нашенской, чтоб прощание не казалось горьким. Ты один остался или…
– Или, – быстро ответил он.
– Ну тогда зови остальных, да пусть захватят закуску и чарки, чтоб не гонять девку по сто раз…