Поднимите мне веки
Шрифт:
– Да и есть-пить не во что, – в тон ему добавил я и спросил: – Что, все так плохо?
– Даже еще хуже, – «порадовал» он меня. – Девка, которая монахиня, клянется и божится, что на нее морок напустили. Раз – и она уже в келье. А морок оный напускать, окромя тебя, боле некому. Тут уж не плахой – жареным мясцом смердит. Правда, давненько на Руси не жгли колдунов. Последнего, Елисея Бомельку, как я слыхал, ажно лет тридцать назад батюшка нынешнего государя изжарил, ну да дровишек привезти недолго.
Я поежился. Однако и перспективы у меня – только врагу пожелать остается. Может, не стоит предъявлять письмо царевны?
– А ей не могло это почудиться?
– А на то Ксения Борисовна ответ дать должна, когда ее сюда привезут. Ежели и она про морок подтвердит, то…
– Послали, значит, – вздохнул я. – А ежели не подтвердит?
– Известно что, – пожал плечами он. – В келью потаенную посадят на хлеб да на воду, яко ослушницу государева повеления.
Час от часу не легче. Получается, что придется вручить Дмитрию ее грамотку – иначе никак. И… без фокусов, кажется, тоже никак.
Хорошо, что пузырек с зельем маленький и плоский, да и тренировался я с этими веревочками будь здоров. Считай, всю дорогу только этим и занимался.
– С царевной-то ты учудил? – хмуро осведомился боярин.
Я подумал и после недолгой паузы согласно кивнул. Раз письмецо Ксении придется предъявить, так чего уж теперь.
– Так я и думал, – вздохнул он. – А как?
А вот это уж дудки. Когда иллюзионисты раскрывают свои секреты, они становятся неинтересны.
– Ладно, таи… покамест на дыбу не поднимут, а уж там все одно – ничего не скроешь, – зловеще пообещал Басманов.
– Господи, как же умирать-то надоело, – вздохнул я, продолжая прикидывать и взвешивать.
Получалось, план придется менять. Жаль. Куда лучше было бы встретиться с Дмитрием в более спокойной обстановке, но раз у него такой настрой, то делового разговора все равно не получится.
– Коль надоело – по доброй воле сам бы в Москву не заявился, – поучительно заметил боярин. – Да и раньше о том мыслить надобно было, а теперь чего уж тут. Ныне тебе одна дорожка – в Константино-Еленинскую.
– Знакомое местечко, – невольно поежился я.
– И то славно. Я чаю, и людишки знакомые сыщутся, – добавил он. – Мы-ста опосля Бориса Федоровича ни единого человечка оттуда не убирали, потому все умельцы заплечных дел на месте. Народец свычный, так что долгонько тебя рвать будут.
– Умеешь ты утешить, Петр Федорович, – похвалил я его. – Всегда найдешь теплое доброе словцо для товарища, с которым, как мне помнится, некогда собирался плыть в одной лодке.
– Так ведь плыть, а не на плаху брести, – поправил он меня. – А ныне, ты уж прости за прямоту, князь, мне за тебя заступаться резону нет. Да и не в силах я изменить хоть что-то.
– А если б в силах был? – задал я провокационный вопрос.
– Чем могу – подсоблю, но…
Понятно. То есть если лишний кусок хлеба на обед, лишний кувшин воды на ужин и лишнюю охапку соломы под голову – пожалуйста, а в остальном как в песне поется: «А на большее ты не рассчитывай…»
– Судить меня опять Дума станет или на сей раз сам государь возьмется?
– Ты – не Шуйский, потому мыслю, что хватит и его одного.
– Уже хорошо, – кивнул я.
Он озадаченно уставился на меня, некоторое время сокрушенно разглядывал, после чего подвел короткий, но неутешительный итог осмотра:
– Дурак ты, князь.
Вот и поговорили…
И грамотку царевны я Басманову отдавать не стал, но не потому, что плаха представлялась мне предпочтительнее костра – в конце концов, особой разницы нет, все равно помирать.
Причина была в том, что я вообще на тот свет не стремился. Как-то не входило это в мои планы. Опять же начальник мне помирать запретил, да такой, которого ослушаться нельзя, ибо у него самое высшее звание.
Любимая – это покруче генералиссимуса будет, не говоря уж про мелочь вроде генералов и фельдмаршалов.
Позже я все равно отдам ее лично в руки Дмитрия – одежды любимой должны сверкать белизной, но… в иной обстановке.
– Ладно, – махнул я рукой. – Ты меня не видел, я тебя тоже.
– А ты… куда? – опешил Басманов, но в его глазах читалось явное облегчение.
Я пожал плечами.
– Куда глаза глядят. Но прощаться не собираюсь – свидимся еще. А пленных я тебе завтра же пришлю на подворье, хоть в этом меня очистишь, – на прощанье бросил я боярину, уже направляясь к выходу.
Конечно, это мало что давало, поскольку, худо-бедно открутившись от одного обвинения, с остальными я все равно ничего поделать не мог.
Про указ, который, кстати, официально на свет так и не появился, еще так-сяк, а вот про казну… Отговорки про украшения и кухонную утварь тут не пройдут, да и не все взятое туда вписывается.
К примеру, золотые статуэтки апостолов. Куда мне их приспособить? Для украшения вроде бы громоздки, в качестве монисто на грудь или сережек в уши никаким боком, а как кухонная утварь тоже не годятся.
А уже если добавить к ним Нептуна, павлина, пеликана и прочее зверье, то тут я и вовсе получаюсь кем-то вроде Багдадского вора.
Насчет куда глаза глядят я, признаться, соврал. После этой беседы у меня была одна дорога – в Малую Бронную слободу, поскольку подставлять Дугласа, отсиживаясь у него, я не хотел, а подворье на Никитской расторопная мать Аполлинария уже заселила, и ни к чему беспокоить монахинь визитом своих бравых молодцов.
Первое, о чем я объявил своим людям, собравшимся в маленьком домике на совещание, так это о дальнейшем плане действий, который прозвучал почти фантастично:
– Будем брать… царские палаты.