Подноготная любви
Шрифт:
А иконосы чего они предпочитали вешать в своём доме на самом видном месте? Конечно, раз Содом, то напрашивается образ Гитлера, когда он фотографировал своих многочисленных женщин в самом «интересном» ракурсе — когда они сверху приседали над ним на корточки. В самом деле, при раскопках часто находят культовые изображения женщин с непомерно развитым задом — правда, эту их особенность телосложения не разбирающиеся в человеческой психологии археологи почему-то трактуют как преклонение перед детородными (материнскими) функциями женщин. Вообще археологам трудно приходится также и при объяснении того факта, что при раскопках на тысячу женских иконосов приходится только одно изображение бога мужского пола.
Так какое изображение было в главном храме Содома? Конечно, не мужское. Женское. Возможно, подобно многим найденным идолам, оно было без лица (а из опыта психокатарсиса мы теперь знаем смысл этого подсознательного символа). Или она была «красавицей», а в руке было боевое копьё, как у Артемиды,
Вообще говоря, большинство содомитов (жителей Содома) себя в толпе («от молодого до старого, весь народ со всех концов города»), требующей у дверей дома Лота «познать» двоих его гостей, обнаружили с удивлением. Многие даже и не подозревали, что их интересует гомосексуализм!
Странное заявление? Удивительное? Нисколько. Вспомните ту толпу, которая перед Пилатом восторженно кричала «возьми, возьми, распни Его!», и которая утихала лишь для того, чтобы более явственно были слышны слова первосвященников, прежде считавших себя национал-патриотами: «Нет у нас Царя, кроме кесаря!» (Иоан. 19:15-16). Нет ровным счётом ничего удивительного в том, что патриотически настроенные первосвященники вдруг увидели себя преклоняющимися перед римским императором — по их разумению, воплощением сатаны. Точно так же толпа евреев, прежде на логическом уровне убеждённая, что она следует за Богом и стремится к справедливости и порядку, вдруг явила себя беснующейся у Лифостротона, где на судилище воссел римский наместник Иудеи Понтий Пилат. Ничего удивительного, ибо таково свойство людей, предназначенных к вечной погибели: при соприкосновении с небесным от них разом отпадает словесная шелуха лестных самоопределений и является их истинное мурло. Рядом с Сыном Божьим некрофилы свою сущность проявили во всей полноте — превратились в убийц. Точно так же, можете не сомневаться, поступили бы и жители Содома. Явись перед этой толпой писатель уровня Льва Толстого, — содомиты бы его не убили (ведь он всё-таки — далеко не полнота Слова!), они бы ограничились отлучением его от своей государственной церкви. Тем проявив свою сущность убийц в более жухлой форме — гонителей и злобствующего хулиганья. Ангелы Божьи, пришедшие в Содом вывести оттуда почти генитального Лота, по силе святости занимали положение между Сыном Божьим и Львом Николаевичем явно промежуточное, поэтому толпа с Ангелами промежуточно себя и проявила — не убийцами и не гонителями, а педерастами, всем городом желающими «познать» непонятных для их понятийно-цифровых полушарий мозга путников.
Да, грех Содома был действительно в предпочтении анальной «сексуальности», но не только в форме гомосексуализма. Прежде всего в форме страстной любви. Содомиты были виновны в том, что способны были только на некрофилические взаимоотношения. «Жители же Содомские были злы и весьма грешны перед Господом» (Быт. 13:13). «Грех их, тяжёл он весьма» (Быт. 18:20). И были сожжены огнём собственной мерзости, хотя излита была сера. И кто знает, может быть, уже видя изливаемый на них с неба огонь, они и в последние минуты пели:
Возьмёмся за руки, друзья,
Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке!..
Таким образом, поскольку, как о том пророчествуют Писания, участь всякого анального города и всякой анальной семьи — огонь и небытие, то, по сути, в самой генитальной из всех существующих книг — Библии недвусмысленно возвещается: фригидные царства Божия не наследуют!
Глава пятьдесят седьмая, заключительная
Письмо
Милая моя Аленька! (Даже имя твоё приятно — ласковое, как твой поцелуй!)
Завтра, наконец, заканчиваю первую редакцию рукописи, следовательно, в Москву к тебе — послезавтра, и в честь этого — тебе письмо. То, что мы опять живём врозь — не дело. И что тебе за радость в этом грязном, задымлённом, а главное, давящем городе? То ли дело здесь — как хорошо! По календарю зима уже третий день, но солнце яркое, облаков — ни одного, снега нет, ветра тоже. Когда я утром, прежде чем сесть работать, гулял вдоль озера, так даже ступать было наслаждением: за ночь подмёрзло, трава покрылась инеем и стала упругая — совсем как снежнозелёный ворсистый ковёр. Озеро здесь, как выяснилось, зимой действительно замерзает — пара ночей были холодными, и оно покрылось льдом. Озеро стало гладкое и красивое, и из-за тумана кажется ещё шире. Просто-о-ор!
А воздух! Воздух здесь самый, оказывается, лучший — зимой. Конечно, не как в наших местах в сосновом бору после крепкого мороза, но всё-таки.
Весь этот месяц редактировал, редактировал, редактировал, и опять редактировал (может быть, поэтому и хочется что-нибудь написать, пусть даже письмо!), но до завершения ещё далеко. Иной раз кажется, что самой жизни не хватит. Для чтения, во всяком случае, жизни не хватает. Но кое-что за это время здесь всё-таки прочёл. Правда, не без потерь. С одним несостоявшимся приятелем пришлось распрощаться, кажется, навсегда — с Сенекой. «Приятель» — это, должно быть, очень громко сказано, но, помнится, во времена книжного голода в незабвенные коммунистические времена за его томик в «Букинисте» я отдал свою недельную зарплату младшего научного сотрудника. Что меня тогда больше всего поразило — не знаю, но скорее всего то, что он с презрением относился к толпе. Это у него в одном из писем к Луцилию, почти цитирую: ты, Луцилий, пишешь, что тебя одобряют многие, но то, что многие — это-то как раз и тревожно. Если подвизающегося в мудрости принимают многие, если принимают, а не бьют — плохо дело того философа! Как далёк он от истины! Мысль эта меня тогда поразила. Сенека, между прочим, почти ровесник Христа, родился год в год. А вот умер позже, при императоре Нероне, в 66 или 68 году. При том самом Нероне, при котором казнили апостола Павла. В тот год вообще после пожара Рима из христиан в садах Ватикана устраивали горящие светильники. Только Сенеке голову, как Павлу, не рубили, его, своего наставника и некогда премьер-министра, Нерон приговорил к самоубийству. Добровольному. Что тот и исполнил. Его любовница тоже, кстати, как и любовница Гитлера, одновременно с ним покончила с собой. Так вот, философию этого самого Сенеки, стоика, последующие века признали за предтечу христианской философии. Когда я говорю «последующие века», то я, разумеется, могу иметь в виду только государственные формы — католичество и православие, их идеологи Сенеку и признали. Христианин, дескать, ни больше, ни меньше, да и всё тут, только имени Христа не поминает. Перечитывал я этого «предтечу» и вдруг обратил внимание на одну важную деталь: рассуждая о друзьях, Сенека учит Луцилия, что друзья становятся такими, какими ты их себе представишь! Вот тебе и вдохновитель государственнических богословов! Самый тривиальный гипнотизёр! В XVIII, кажется, веке, когда ещё не было в ходу слово «внушение», так и говорили — «представление». Описывается один и тот же процесс, только слово «представление» связано с состоянием самого гипнотизёра, а «внушение» приложимо уже ко всем участникам: гипнотизёру, субъекту, среде между ними. Да и вообще «внушение» несёт некий надличностный смысл. Вот так! Достаточно себе представить, каким должен быть друг, — и, пожалуйста, таким он и становится. Не удивительно, что Сенека пять лет практически единолично управлял Римской империей, пока император Нерон, согласно о нём представлению премьер-министра и воспитателя, актёрствовал на сцене, волочился за подставленными (!) ему женщинами и ввязывался в ночные потасовки. Нерон, верно, так до самого «своего» самоубийства и был уверен, что пристрастия к этим занятиям были его личными. И этот тоже: казалось бы, император, а марионетка в чужих руках. И это индивид, который вошёл в историю как независимый в своих злодействах! Словом, Распутин — явление надвременное.
Я даже не стал на этот раз дочитывать Сенеку до конца — ну его с его внушениями. Интересно, пожалуй, только то, что на логическом уровне он смог создать такую философскую систему, которая столь многими воспринимается как нравственная, чуть не христианская. Впрочем, это закономерно: Сенека был государственник (кстати, как оказалось, любимейший автор Софьи Андреевны!), считал, что идею государственную можно соединить с религиозной, а потому без зазрения совести, принимая участие в политических убийствах, писал нравственные наставления. Убивал, в частности, чтобы возвести своего воспитанника Нерона на престол.
А вот Лев Николаевич считал, что учение Христа с государственническим казарменным мышлением несовместимо принципиально: получается лишь обман и подлог — за что ему власти келейку в Суздальском монастыре для изоляции и исправления и приготовили. В том самом, в котором монахи заточили когда-то первую жену Петра I, безвинно им осуждённую. А Лев Николаевич не смущался и всё равно писал, что ему открывалось.
Толстого в этот раз я тоже читал и с удивлением обнаружил, что он ещё и драматург. Ему, оказывается, писать пьесы даже нравилось: дескать, разговор действующих лиц льётся как бы сам собой — и «получается хорошо». Не все его пьесы, на мой взгляд, равно хороши, некоторые он даже похоронил в ящиках своего рабочего стола до времён посмертных полных собраний сочинений, но есть такие, которые попросту потрясают! Скажем, он описал Эдипов комплекс с противоположной стороны — с материнской. Оказывается, во времена Толстого матери убивали своих детей следующим образом: клали на новорождённого доску и сверху садились. Кости и череп с хрустом сминались — потом закапывали, часто в своём же погребе. Но самое отвратительное заключалось в том, что, прежде чем усесться, матери младенцев «крестили» — надевали нательный крещальный крестик и окропляли. Ведь убить некрещёного считалось — грех. Естественно, такую «неизящную» словесность запрещали: в те времена правды боялись точно так же, как и сейчас. Культ некрофилической матери охраняет любая иерархия.
Прочитать успел только два тома. Мало. А вообще-то Толстого можно по-настоящему читать только там, где он и писал — на просторе. Здесь самое место.
Читать хочется очень. Чем с большим числом подобных Сенеке авторов прощаешься, тем больше хочется в который раз перечитать тех, которые остаются — Библию, Елену Уайт, Толстого. А ещё хочется, наконец, разобраться с Платоном. А то мы с ним до конца отношения ещё не выяснили. Во-первых, читал не всё, во-вторых, довольно давно. Кстати, Платон — это в переводе с греческого «большой», «амбал». Да-да, то самое прозвище, которое было у меня, когда в сибирской тайге работал! Он ещё, как и я в молодости, был борцом — отсюда и прозвище. Есть вариант перевода — лоб широкий. Тоже подходит.