Подношение ушедшей эпохе
Шрифт:
После отбоя, завернувшись в простыни, мы с девчонками сидели на полу и поочереди рассказывали разные страшилки.
А вообще-то дни тянулись для меня невыносимо. Я даже завела в дневнике страничку, где расписала смену по числам, и вечером зачеркивала очередной прожитый день. Работали мы, как негры на плантациях, с той лишь разницей, что нас не били надсмотрщики. Собирали вручную овощи, таскали тяжелые ящики и ведра с картошкой. Только один раз нам позволили искупаться – в местном грязном пруду. Но я так и не смогла заставить себя раздеться:
И все-таки, что касается Юлова, то неизвестность была для меня лучше печальной правды. И однажды Машка вызвала меня на разговор.
– Он тебя не любит. – сказала она. – Он влюблен в Денисову. Это Разуваев пытался его влюбить в тебя, чтобы он отстал от Ирки. Вот такие дела.
Я молчала, как оглушенная, машинально обрывая листья с какого-то кустика. А потом разрыдалась так, что Машка сперва отпрянула, а потом вытащила из кармана джинсов платок и подала мне. Что это был за платок! Это был розовый шелковый платок с кружевной оторочкой и буквой «А», вышитой в углу (от имени Арамис), украшенный чешским стеклом платок из тех, что мы шили, играя в мушкетеров. Я разрыдалась пуще прежнего, предчувствуя трагическое начало юности…
Через некоторое время после моего возвращения мама за ужином осуждающе проворчала: «Ну вот, стоило оставить ненадолго без присмотра, как она уже влюбилась!» Она сказала это таким тоном, словно я нарушила какое-то табу. Черная обида подкатила к моему сердцу: я ей ничего не рассказывала, значит, она прочитала мой дневник. Постепенно я стала отдаляться от мамы. Прекратились вечерние чаепития и откровенные разговоры.
Любовь моя не кончилась и после разговора с Машкой, и после возвращения в Москву, и после того, как мы пошли в школу. Я иногда видела Юлова, но эти встречи вызывали во мне только отчаянье и боль. Учиться в новой школе нам с Надькой не понравилось, и, когда кончилась первая четверть, мы вернулись в свою школу. Я продолжала любить Юлова, хотя знала, что мы больше никогда не увидимся, и любовь эта сопровождалась неизбывной тоской. Успеваемость моя стала падать. Учителя удивлялись и сердились. А я ничего не могла с собой поделать. Мой мир, созданный чтением «Стихов о Прекрасной Даме» Блока и собственным богатым воображением, рухнул. И меня стали мучить «проклятые вопросы»: о смысле жизни, о существовании души и Бога, о смерти и бессмертии. В школьную программу эти вопросы не были включены, и в школу ходить мне было неинтересно. Я появлялась там все реже и реже, на уроках физики читала Гегеля. Мне казалось, меня учат чему-то ненужному и заведомо лживому: беспросветно лжет история, лжет биология, нагло врёт литература, даже физика и химия – лгут. Отчаянье мое росло и не находило выхода. Подруги детства отдалились от меня. Я осталась совершенно одна. Я стала писать стихи. Например, такие:
Мне пусто, холодно. Возьми, Господь, меня
к Себе, раз на земле мне места нету.
Во мне вызревал интеллектуальный анархизм, и луна – бледное светило всех мистиков и романтиков – голубовато круглилась над дорогой, которую я пока еще мучительно нащупывала.
А возможно, к тягостным раздумьям над проклятыми вопросами меня подвигла вовсе не моя несчастая любовь. Разве не достаточно было увидеть в школьном лесочке трупик воробья, в котором кишели белые черви? Прибавим к этому закоченевшие в немыслимых позах трупы кошек, сброшенных с крыши многоэтажки юными исследователями жизни.
Улетели волнистые попугайчики. Ушла забытая в траве газона черепаха. Перестал петь кенар. Лес за окном смотрел угрюмо и отчужденно. Кончилось детство.
Машка в шестнадцать лет влюбилась в четырнадцатилетнего мальчика, копию цветаевского Эфрона. Через два года они поженились, и Машка родила девочку. Кажется, она училась в педучилище. Машкин папа ушел из семьи к двадцатипятилетней девушке, а Машкина мама вышла замуж за народного поэта Мордовии. Дальше следы семьи Пресняковых теряются во мраке неизвестности.
Сентябрь 2003
_____________________________________________________________
ДОРОЖНЫЕ БАЙКИ
Тысяча девятьсот восемьдесят третий год Мне шестнадцать лет. Я завсегдатай подмосковных слётов КСП – клуба самодеятельной песни, – на которые (слёты) я предпочитаю приезжать с последней электричкой, то есть поздно ночью. В рюкзаке палатка и спальник, подмышкой гитара. Идти одной по ночному лесу – наслаждение, известное только японцу, который делает себе харакири. Нет, гораздо мягче: томление Людмилы в замке Черномора, где ко всему прочему ещё и выключили свет. Зато как радостно бьётся сердце, когда возникают наконец маячки костров, вокруг которых на брёвнах сидит небритый подвыпивший люд, поющий Галича, Высоцкого, Окуджаву.
Моя двоюродная сестра Татьяна (кличка Ведьма, пятью годами старше меня), которая и подарила мне счастье приобщения к «лесному братству», как-то вдруг предложила мне «смотаться в Крым». Имелись в виду не спальный вагон поезда и не гостиница с полным пансионом, нет. Те же палатка и спальник, та же гитара подмышкой. Автостоп, товарняк – как повезёт. Я пришла в восторг. Я была свободным человеком, а свободный человек ничего не боится и любит риск. Я уложила в рюкзак палатку и спальник и совершенно будничным голосом сказала маме: «Я еду в Крым». Мама сама была человеком авантюрным, поэтому не удивилась, не ужаснулась, а протянула мне две банки консервов и пятьдесят рублей. Получив материнское благословение, я отправилась в путь.
Конец ознакомительного фрагмента.