Подозреваемые
Шрифт:
— Но я же чувствую свою ногу, — упрямо твердил он. — Она все еще тут. Смотрите, я шевелю пальцами!
Отчаяние в голосе. Надежда меркнет. Врач стал объяснять ему, что все его ощущения идут из мозга. Но его мозг не знает, что ноги больше нет. Мозг все еще посылает нервные импульсы отсутствующей ноге, и это будет продолжаться до конца жизни.
— Ваша потерянная нога всегда будет с вами как призрак. Она будет неметь, чесаться. Иногда вы будете забывать, что ее нет, и пытаться опереться на нее.
Скэнлон отвернулся. Он не хотел, чтобы они видели его слезы. Сержанту полиции не пристало плакать.
Посетителям разрешили
Уже наступил вечер, когда инспектор Альберт Букхольц стремительно влетел в больничную палату, источая наигранное веселье. Это был громадный толстый человек с несоразмерно маленькой головой и тоненькими запястьями. На службе его знали как Толстяка Альберта.
Букхольц попытался убедить его, что все будет в порядке. Полицейское управление хотело, чтобы Скэнлон знал: Служба поддержит его на сто десять процентов! А если он захочет, то сможет остаться в полиции. Пусть знает, что чин лейтенанта ему уже обеспечен. Он — не единственный инвалид на Службе, стало быть, не надо унывать. Букхольц подошел поближе, чтобы его слова звучали доходчивее.
— Служба не забывает своих, Тони. Мы заботимся о них.
Эдит Пиаф умолкла. Скэнлон очнулся от надоевших воспоминаний и, встав с кровати, допрыгал на одной ноге до проигрывателя и перевернул пластинку.
Пиаф возвратилась. «C'est `a Hambourg» [1] .
Скэнлон снова лег, поставил стакан на живот, запрокинул голову и вновь погрузился в прошлое.
— Скажи, чем все закончилось, — попросил Скэнлон Толстяка Альберта.
1
«В Гамбурге» (фр.) (Здесь и далее примеч. перев).
Правая щека Альберта дернулась.
— Капуччи убили, — выдавил он после долгого молчания.
Скэнлон отвел глаза и посмотрел на желтый экран, по которому медленно ползла изломанная линия.
— Этих гадов прикончили! — с мрачным торжеством воскликнул Толстяк Альберт, будто их смерть могла восполнить гибель Капуччи и потерю ноги.
А потом Толстяк Альберт ни с того ни с сего развеселился и сообщил, что в коридоре ждет встревоженная дама, которая хочет видеть Скэнлона.
Джейн Стомер вошла в комнату с не свойственной ей застенчивостью. Она остановилась. Ее большие темные глаза растерянно оглядели койки. В конце концов она увидела Скэнлона, подбежала и, бросившись ему на грудь, нежно обняла. Ее длинные каштановые вьющиеся волосы рассыпались по его лицу. Скэнлон вдыхал аромат ее духов и чувствовал ее нежное прикосновение. Он извлек руки из-под одеяла и обнял ее, крепко прижав к себе.
Тридцатидвухлетняя Джейн Стомер представала перед разными людьми в разных ипостасях. Для своих коллег-мужчин в прокуратуре Нью-Йорка она была пугающе умной и самоуверенной помощницей прокурора, которая всегда входила в зал суда блестяще подготовленной, дамой, носившей строгие костюмы и скромные блузки, скрадывающие ее необыкновенно красивые формы. Коллеги-женщины смотрели на нее с восхищением, как на отличного профессионала. Она была им подругой, предостерегавшей от служебных романов с женатыми мужчинами, но никогда не осуждавшей женщин, которых все-таки угораздило совершить такую глупость. Она была острой на язык феминисткой, с успехом боровшейся за права женщин в такой мужской области, как уголовное законодательство.
Но для сержанта Тони Скэнлона она была и любовницей, и другом. Они познакомились за двадцать один месяц до того, как Скэнлон потерял ногу. Он и его детективы арестовали четверых преступников, напавших на инкассаторов. Председательствовать на суде поручили Джейн Стомер. За неделю до предварительного слушания в суде она пригласила Скэнлона к себе в кабинет.
Они сидели за ее столом, выискивая и устраняя возможные слабости в позиции обвинения.
Когда большое жюри получило обвинительный акт, Джейн назначила Скэнлону еще одну встречу, чтобы подготовиться к предварительному слушанию дела в суде присяжных. Во время этих встреч она дотошно расспрашивала о мельчайших подробностях следствия, поразив Скэнлона упорством и настырностью. Они вместе разработали стратегию обвинения, чтобы дать отпор адвокату, когда тот подвергнет сомнению вещественные доказательства.
Ему говорили, что она оголтелая феминистка, поэтому он ожидал увидеть эдакий синий чулок, но обманулся: перед ним сидела миловидная, трудолюбивая помощница окружного прокурора, прекрасно знающая законы и имеющая представление об уголовном судопроизводстве. Ему нравилась ее ухватистая деловая повадка, а стремление к победе производило очень сильное впечатление.
Однажды, во время короткого перерыва, Скэнлон спросил Джейн, подумывала ли она заняться частной практикой.
— С вами было бы чертовски трудно бороться, — заметил он.
Она посмотрела ему в глаза и ответила:
— Кто-то должен позаботиться о жертвах преступлений. Когда мы отправляем преступника за решетку, на улице становится одним убийцей или грабителем меньше.
За неделю до суда она вновь пригласила его в кабинет на последнее совещание. Оно началось в девять утра. Временами Скэнлон ловил себя на том, что заглядывает ей в глаза с надеждой увидеть в них призыв. Но не тут-то было. Вскоре они сделали перерыв на обед и пошли каждый своей дорогой.
Он вышел из похожего на старинный замок здания уголовного суда на Сентр-стрит и стал медленно спускаться по широким ступенькам, раздумывая, где бы перекусить. Он миновал массивные стальные ворота в ограде и пересек улицу, направляясь к Уорт-стрит в поисках ресторана. Заглянув в ближайшие и решив, что это просто грязные забегаловки, он пошел на Бродвей, потом на Дуэйн-стрит и увидел на правой стороне оранжево-желтую вывеску: «Ранчерос». Ему не очень нравилась мексиканская кухня, но, когда он подошел поближе, заглянул в окно и увидел помощника окружного прокурора Джейн Стомер, в одиночестве сидящую за столом, у него сразу же возникло огромное желание отведать «гуакамолы» и бобов. Он изобразил удивление, когда вошел в полный ресторан и почувствовал на себе ее взгляд. Она жестом пригласила его за свой столик.
Разговор завязался легко. Оба согласились, что состояние уголовного судопроизводства ужасно и нужна коренная реформа. Джейн нравилась Скэнлону, они говорили на одном языке.
Наконец Джейн спохватилась.
— Нам пора возвращаться. Знаменитый прокурор не любит, когда долго трапезничают, особенно женщины.
Свой счет каждый оплатил сам, а чаевые они внесли в складчину. Когда они вышли из ресторана, он взял ее за руку и остановил.
— Я приглашаю вас на ужин, Джейн, — сказал он.