Подозреваемые
Шрифт:
Люди шли мимо, торопясь по своим делам. Некоторые оборачивались и пристально смотрели на них, а они застыли будто истуканы и не замечали ничего вокруг.
Она медленно высвободила руку и пошла вперед, бросив через плечо:
— Я буду очень рада, Скэнлон.
Они решили, что лучше повременить до конца судебного процесса, а уж потом вместе выйти в свет. Спустя неделю присяжные вынесли обвинительный вердикт по их делу. Скэнлон и Джейн договорились встретиться через два дня, в субботу.
Первое свидание прошло в «Техасском вертепе» в Сохо. Им подали жареную корейку, цыпленка, бифштексы с косточкой под домашним соусом чилли и бобы, запеченные с бурбоном. Джейн решилась помодничать, надев широкую шелковую блузку и красивые джинсы с тонким изящным ремешком из змеиной
Солнце стояло уже высоко, когда он провожал ее домой. Они поднялись на лифте на четвертый этаж и остановились перед ее дверью.
— Спасибо, Скэнлон. Я очень хорошо провела время.
Он наклонил голову и поцеловал ее в уголок рта. Джейн улыбнулась и принялась открывать дверь. Пока она искала ключ, он спросил, свободна ли она сегодня.
— Я предлагаю поехать на остров, отведать омаров.
Она шагнула в квартиру.
— Это было бы здорово. Можете зайти около трех.
Стоял замечательный воскресный день. На горизонте виднелась неподвижная гряда облаков. Прохладный летний ветерок был напоен ароматом моря. Чайки ходили по пляжу, то и дело взмывая ввысь. Джейн и Скэнлон, держась за руки, брели вдоль изрезанных берегов Монтаук-Пойнт и смотрели, как волны накатывают на песок и камни, оставляя на них белую пену. Оба чувствовали, что стоят на пороге близости. Вскоре опять завязался разговор о работе.
— Иногда мне кажется, что наше общество стремится к самоуничтожению, — произнес Скэнлон, помогая Джейн обойти нагромождение валунов.
Расшвыривая носками кроссовок водоросли, Джейн сказала:
— А вы представляете себе, как мы жили бы, не будь судебной системы? Какие-нибудь революционеры тотчас изобрели бы свою собственную.
— Иногда мне кажется, что это и к лучшему.
Джейн взяла его под руку.
— Не может быть, чтобы вы и впрямь в это верили, Скэнлон.
— Да, наверное, — согласился он, ощутив предплечьем прикосновение ее груди. Глядя, как отступает накатившая волна, он вдруг спросил Джейн, почему она пошла работать в суд. Джейн высвободила руку и пошла вперед, забралась на самый большой валун, села и устремила взор на океан, слушая шум разбивающихся волн. Скэнлон подошел и присел рядом.
— Я чем-то вас расстроил?
Она нахмурилась, посмотрев на него. Ее вдруг одолели сомнения: а стоит ли изливать душу? Джейн коснулась его щеки, заглянула ему в глаза, потом подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. О валун разбилась волна, обдав Джейн и Скэнлона мелкими брызгами.
— Я всегда была честолюбивой, Тони. В юридической школе профессора знали, что я буду зубрить, пока не вызубрю. Отец и мать у меня юристы. Папа занимается морским правом, мама — юрист в одной из крупнейших компаний. Отец учился в Принстоне. У нас есть дом в Принстоне: все удобства, сад, бассейн, летний домик, теннисный корт. Я — единственный ребенок, и мне кажется, что я была обречена заниматься трудовым правом, как родители. — Она нахмурилась, глаза ее увлажнились. — Знаете, Тони, я не понимала своих родителей, пока не выросла, да и сейчас только-только начинаю понимать. Они всегда были слишком заняты своей карьерой и преисполнены сознанием общественного долга, чтобы тратить время на маленькую девочку, которая дула в кроватку. С трудом припоминаю случаи, когда родители обнимали и целовали меня. На Рождество меня, конечно, тискали и одаривали игрушками, но на большее их не хватало. Меня воспитывала няня. Мы жили отдельно в южном крыле дома. Только мы и Джаспер, мой кот. Их обоих уже нет. Няню звали Хелен Макговерн, это была теплая, милая старая дева, которая изливала на меня всю свою любовь и относилась ко мне как к родному дитяти. Я придумала себе, будто на самом деле она — моя мама, а родители — жестокие отчим и мачеха. Няня умерла в прошлом году, и я все еще тоскую по ней.
Она расстегнула «молнию» на боковом кармане и достала пакет с бумажными салфетками. Вытащив одну, промокнула глаза.
— Я дожила до двадцати с лишним лет, прежде чем поняла, что мои родители, наверное, по-своему любили меня, но не выставляли свои чувства напоказ, потому что не умели.
Джейн пытливо взглянула на Скэнлона, пытаясь по выражению его лица определить, стоит ей продолжать или нет. Она заерзала, подалась вперед и положила подбородок на колени.
— Я лишилась невинности на последнем курсе Принстона. Парня звали Дэвид, он был капитаном нашей фехтовальной команды. Мы были близки семь месяцев, а потом Дэвид бросил меня и ушел к симпатичной выпускнице физмата. Я была в отчаянии, — она усмехнулась. — Молодые девушки — просто дуры, если думают, что любовь — это навеки. Но вскоре я переболела Дэвидом. Я очень выносливая, Скэнлон. Короче, после университета папа устроил меня в одну из самых престижных фирм города, в которую принимают только самых лучших выпускников лучших колледжей, да в придачу еще и по блату, как говорят у вас в полиции.
Скэнлон улыбнулся.
— Значит, телефонное право еще не ушло в прошлое, — сказал он.
— Да. Работая там, я совершила еще одну глупость: безумно влюбилась в женатого коллегу. Этот романчик длился чуть больше года, пока, наконец, любимый не заявил, что никогда не сможет оставить жену. И даже имел наглость добавить, что я достойна гораздо большего, чем эта паршивая мелкая интрижка. — Она снова вытерла глаза. — Этот подонок вообще не понял, что у меня и в мыслях не было уводить его от драгоценной супруги. — Джейн тяжко вздохнула. — Я действительно возненавидела эту работу — тоскливый склеп, полный дураков, облаченных в черные «тройки», чопорные платья, строгие туфли и кофточки с высоким воротом. Я уходила с работы с головной болью. Только через полтора года, вконец измотанная, я поняла, что живу лишь ради того, чтобы добиться любви и одобрения родителей. А поняв, решила, что пора взрослеть и начинать вести самостоятельную жизнь. Родители были, мягко говоря, разочарованы, когда я заявила, что трудовое право нагоняет на меня тоску, и получила место в окружной прокуратуре. «Но, Джейн, дорогая, — сказала мама, — уголовное право — это же так непрестижно».
Они засмеялись.
— Не знаю, Скэнлон, возможно, я до сих пор добиваюсь их одобрения… Но зато мне доподлинно известно, что я люблю свою работу и чертовски удачлива на этом поприще. Очень приятное чувство, сэр.
Он поднял голыш, провел по нему пальцем и метнул в волну.
— Вы сейчас с кем-нибудь встречаетесь?
— У меня давно никого не было. Мне нужен сильный человек, Тони, человек, который не ищет во мне замену своей маме. Но, к сожалению, таких поблизости нет. — Она взглянула на него. — Ну что ж, Скэнлон, теперь ваша очередь. Какие тайны есть в вашей жизни?
Полицейским трудно говорить о себе, допустить в свой мир другого человека. Служба превращает их в затворников. Но Скэнлон мало-помалу превозмог себя и рассказал ей о своей жизни. Он описывал букмекеров с Плэзэнт-авеню, в серебристо-серых шляпах с широкими полями, отутюженных брюках и остроносых туфлях. Рассказал, как они стоят на углу, заложив руки за спину, готовые тотчас выбросить свою дневную выручку, если поблизости появится легавый в цивильном платье. Описал резкие незнакомые запахи, которыми полон магазин сыров мистера Де Вито, поделился рецептом приготовления пиццы на чистом оливковом масле. Скэнлоны жили в четырехкомнатной квартире над мужской парикмахерской. Он был единственным ребенком, и его комната располагалась рядом со спальней родителей. Его отец, громадный ирландец, пьяница, служил сержантом в нью-йоркской полиции. Запинаясь и надолго умолкая, Скэнлон попробовал описать скандалы, которые устраивал в доме пьяный папаша, оскорбляя и избивая мать. С невозмутимым лицом он вспоминал, как просыпался ночами, заслышав отца: шатаясь и горланя песни, тот возвращался с вечернего дежурства. Он рассказал, как мать вполголоса увещевала отца, о том, как старался не слышать скрип родительского ложа и сдавленного рычания отца. Часто приходилось ему вставать и стаскивать огромную отцовскую тушу с хрупкого тела матери. Скэнлон признался, что, когда отец возвращался домой и избивал мать, он притворялся спящим, а потом с горечью сказал, что его отец ненавидел итальянцев.