Подростки

Болтогаев Олег

— Я только поглажу тебя.

— Мишка…

— Все, все, клянусь, больше пальцем не шевельну.

— Ты бессовестный, сейчас же убери оттуда руку.

— Ни за что.

— Больше не пойду с тобой?

— Пойдешь.

— Мишка, ты с ума сошел, вдруг кто-нибудь подойдет к беседке.

— Никто не подойдет.

— Миш не надо, пожалуйста.

— Наташенька, ну я чуть-чуть, ну можно?

— Мне щекотно.

— Теперь потрогай ты меня.

— Где?

— Вот здесь.

— Ты нахал.

— Ну,

слегка, ну, пожалуйста.

— Ну, потрогала.

— Не так.

— А как?

— Всей ладонью. Сильнее. Тебе нравится?

— Кошмар.

— Что — «кошмар»?

— Какой он.

— Какой?

— Твердый.

— А знаешь, почему?

— Не знаю.

— Потому что я люблю тебя.

— У меня спина затекла так лежать, стол твердый.

— Давай, я лягу, а ты на меня.

— Давай.

— Садись верхом.

— Еще чего захотел. Слушай, а который час?

— Полдвенадцатого.

— Да меня убьют дома! Я в десять обещала вернуться.

— Ну, побудем еще.

— Да ты что, совсем, что ли?

— Ну, побудем.

— Нужно бегом домой. Давай сюда, быстро.

— Что давать?

— Кончай придуриваться. Лифчик давай сюда.

— Ну на, ты прямо, как пожарник.

— Застегни.

— Повернись, а сама ты как застегиваешь?

— Не язви. Побежали, побежали.

— Ну подожди, дай хоть ширинку застегнуть.

— Ой, ужас, юбку помял, волосы растрепал.

— Давай поцелуемся.

— Ну, только разочек.

— Когда мы увидимся?

— А когда хочешь. Пошли. Пошли.

Тетрадь Игоря

Африкановна придумала небольшую казнь мне и моим пацанам. Никогда прежде детей такого возраста не заставляли работать на посудомоечной машине. Это была превилегия первого и второго отряда, но кто-то из мальчишек обидел ее сыночка, и эта мегера, вызвав меня к себе, заявила, что сегодня посуду первый отряд мыть не может, они ушли на соревнования отстаивать нашу честь, а потому мне нужно разделить мальчишек на три бригады и целый день обслуживать посудомойку.

День прошел тяжко, пацаны быстро уставли, было жарко, душно, сыро. Я пахал, как вол. Но в семь часов мы наконец освободились. Дулечки, шептал я себе, больше такого не будет, скажу об этом директору лагеря. Зина нас жалела, трижды она приходила к нам, один раз даже принесла килограмма три черешни.

Настал вечер, а с ним танцы, кино. Мы здесь уже вторую неделю, все перезнакомились. Появились личные интересы. Те шестеро из первого отряда в кино всегда сидят рядом, парами, во время танцев тоже держатся обособленно.

Зину на танцах чаще другий приглашает старший физрук, ему лет двадцать семь.

А вчера произошло такое, что и не знаю, как описать…

После отбоя все залегли спать. Я тоже лег, Зина долго мостилась, но так и

не легла.

— Чего ты не ложишься, — спросил я ее.

Я люблю тайком подсматривать, как она снимает платье, и, оставшись в трусиках и лифчике, ныряет под одеяло. Там она еще чего-то возится, потом вздыхает и затихает. Для меня волнителен именно этот короткий миг, когда она снимает платье, простое, отработанное движение, но каждый раз у меня встает.

В этот раз она легла, не снимая платья, поверх одеяла.

Сердце мое вдруг застучало чаще. Какое-то звериное чувство подсказало мне, что это не просто так. Сон мигом улетучился. Я напряженно смотрел на ее кровать.

Прошло довольно много времени, и вдруг я услышал свист.

Дураков нет, это свистела не птица.

Зина села, затем встала и очень тихо вышла из палаты. По тому, как осторожно она это сделала, я понял, что она пошла на свидание.

Не знаю, почему, но я подскочил, надел свои полукеды и прямо в одних трусах вышел из палаты. Ночь была облачной, а потому светлой. Было тихо и нигде никого. Я прошел в одну сторону, в другую, куда она могла деться?

Схожу в туалет и завалюсь спать, подумал я. Сказано, сделано.

Но возвращаясь из туалета, я услышал какой-то отдаленный шепот.

Разговаривали на лагерном стадионе. И я пошел туда.

Стадион наш — это футбольное поле, с трех сторон просто скамейки, одна сторона (северная) — это трибуны. Где-то десять рядов. В центре место для речей и приветствий. Мозжечок такой. Там можно спрятаться, я это знал. И мне показалось, что именно оттуда, из мозжечка, слышится человеческая речь.

Я пересек футбольное поле и оказался непосредственно у мозжечка.

Я прислушался. Ни звука. И вдруг я услышал тихий сдавленный смех.

Сомнений не было. Кто-то был внутри мозжечка.

Я стал осторожно подниматься вверх по ступеням, но одна из них жутко скрипнула, и я замер. Так же осторожно я спустился обратно. Иди спать, шепнул мне внутренний голос, нет, не ходи, шептал кто-то более сильный и настойчивый, посмотри, что они делают, хрипел он страстным шепотом.

Я пошел вдоль трибун влево и увидел маленькую дверцу. Я знал ее назначение.

За ней был вход под трибуны, в прошлый свой приезд сюда я часто лазил там с другими мальчишками. Я толкнул дверь, и она бесшумно открылась.

Тревожная, кромешная темнота манила меня к себе. И я нагнулся и вошел.

Тревога сдавила горло. Теперь нужно было идти вправо, к мозжечку, но я абсолютно ничего не видел. Я подождал, пока глаза не стали различать контуры подтрибунного пространства. Неясный, едва уловимый свет пробивался сквозь щели в полах и скамейках трибуны. Теперь я что-то видел. Но идти по земле было невозможно, я знал, что здесь огромное количество мусора — банки, бумага, стекло…