Подручный смерти
Шрифт:
Прощайте.
На языке трупов – долгий, протяжный скрежет.
Клаустрофобия
Мало кто знает, когда прервется его жизнь. Одни начинают готовиться к этому слишком рано, и разум их сдается задолго до того, как сдает тело. Другие на эту тему вообще не думают и сильно удивляются, узнав, что они, оказывается, не будут жить вечно. Но никому не удается угадать свой срок правильно. Взять, к примеру, меня: сорвавшись с крыши и увидев приближающуюся землю, я был абсолютно уверен, что умру, а кроме того, был
Я ошибался в обоих случаях.
Бело-зеленый навес кафе у автостанции смягчил мое падение и сломал мне левую руку. Крохотный кусочек удачи позволил мне прожить, хоть и в страшной боли, еще два часа.
С учетом того, что случилось потом, лучше бы я разбился сразу. Момент своего приземления я не помню – всегда думал, что меня спас навес, однако с таким же успехом к этому мог быть причастен заблудший ангел или заскучавший демон. Но я прекрасно помню момент, когда я очнулся и не мог пошевелиться, а все мое тело пронизывала дикая боль.
Я находился в теплом темном вибрирующем месте. Я ничего не видел, но слышал глухой низкий гул. Руки были связаны за спиной, ноги – привязаны к рукам. Во рту кляп с привкусом технического масла. Он примотан тремя витками изоленты, которая врезалась в лицо и шею, а при попытке пошевелиться вырывала волосы. Пот заливал глаза, струился по щекам, падал на теплую темную дрожащую поверхность подо мной.
Сначала я подумал, что меня похоронили заживо, и стал звать на помощь. Но из-за кляпа, изоленты и низкого гула меня, конечно, никто не услышал.
Даже крича, я осознал, что тут какая-то нестыковка. Если меня похоронили, то зачем связывать и затыкать рот? Я чувствовал что-то мягкое поверх глаз – повязку. Но, спрашивается, зачем завязывать жертве глаза? Чтобы потом заточить ее в гроб? Нелогично. Я даже подумал, может, у меня галлюцинации от шока падения, но отвратительный маслянистый вкус тряпки настойчиво держался во рту, а боль во всех конечностях была слишком реальной.
Мне оставалось только лежать и орать.
Где-то за глазной повязкой, за пульсирующей болью, за осознанием того, что меня ждет нечто ужасное, я увидел Эми. Не бледную и рыдающую Эми, сидящую на усыпанном осколками ковре, хоть именно эта картинка мне вспомнилась. Не тот момент, когда она скептически фыркнула на мое последнее признание в любви или когда отчаянно пыталась разбить потолочный люк.
Я вспомнил момент нашего последнего свидания в кафе «Иерихон» семь лет назад. Мы сидели у окна и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Но друг на друга мы не смотрели, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта вся улица.
– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.
Я кивнул:
– Уже давно все не так.
– Ну и что теперь?
– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?
– Не издевайся, – резко обрывает она.
– И не думал, – отвечаю я.
– Хотя в этом-то все и дело. – Она сменила курс. – Понимаешь, ты мне нужен не такой, какой есть. И не был нужен все эти три года. И это просто невыносимо… Ты говоришь, что хочешь таких же отношений, какие были у твоих родителей, но ты даже не додумался спросить, чего хочу я. Ты давишь на меня, я так не могу.
– А чего ты хочешь? – спрашиваю я.
– Не твое дело, – кричит она. Потом смущенно оглядывается по сторонам. Кроме нас, в кафе никого нет, но она все-таки понижает голос: – Слушай, ты меня прости, конечно, но боюсь, так продолжаться больше не может.
У меня по спине пробежали мурашки, словно там стал нарастать мягкий панцирь.
– Спасибо, что предупредила, – только и сказал я.
– Мы просто уже не те, кем были раньше…
– Да пошла ты…
– Не глупи.
– Иди к черту.
– Да что ты о себе возомнил. – Она в бешенстве вскочила. – Слушай, ведь не я, в конце концов, виновата, что ты никак не почувствуешь себя свободней. Не могу же я, черт побери, тебя заставлять. А ты все обвиняешь меня.
Она подхватила со стола кошелек.
– Я слишком молода. Мне хочется столько всего перепробовать, получать удовольствие, пока оно возможно… А иначе я так и не узнаю, что пропустила. – Она склонилась, чтобы поцеловать меня в лоб. – Ну как ты не можешь этого понять?
Теперь-то я понимаю.
Но уже слишком поздно.
Вибрирующий, гудящий, изводящий страх напомнил о себе. Я понял, что меня заперли в багажнике машины и куда-то везут.
Приблизительно через час мы остановились. Когда я увидел, где мы очутились, все сошлось – действительно час. Шорох шин по гальке стал мягче, мы прокатили еще пару ярдов и остановились. Шум двигателя стал затихать, потом смолк. Вибрация и тряска прекратились. От этой промасленной тряпки кружилась голова. Сердце бешено колотилось.
Я услышал шепот, потом хлопнули обе дверцы. Ко мне приближались шаги. Ключ в замке провернулся, и багажник открылся.
– Ну, взяли, Рон, – сказал Ральф.
– Взяли, Ральф, – ответил Рон.
Смерть по описанию
Возвращаясь в Агентство, я все время думал о родителях. Но оказалось, что ключ, позаимствованный у Шкоды, к входной двери не подходит, и меня будто заперли снаружи. В гриме или без него, но перспектива стоять и смотреть по сторонам в ожидании кого-нибудь с ключом меня не вдохновляла. К счастью, Смерть отозвался на мой стук до того, как он стал отчаянным.
– Еще чуть громче – и ты бы мертвого разбудил, – произнес он.
Он привел меня в офис. Из-за колонны бумаг со мной еле слышно поздоровался Глад.
– А где Война? – спросил я.
– Спит еще, – глухо отозвался он. – Пришел заполночь. С больной головой.
– Взгляни-ка на это, – подозвал меня Смерть, указывая на пишущую машинку, из которой торчал Отчет о смерти. В точности как тот, что я увидел в четверг в офисе Шефа. В нем описывалась смерть моей подруги Люси. Ни одна из описанных в нем деталей даже отдаленно не напоминала человека, которого я знал при жизни. – Собираюсь отнести это наверх. У тебя есть что добавить?