Подружки
Шрифт:
– У нас нет любовных горестей, малютка, – отвечал герцог, посмеиваясь.
Селия курила третью трубку. Намек скользнул по ней, как капля дождя по черепичной кровле.
Но Мандаринша подняла голову и с внезапным любопытством поглядела на свою новую подругу. Но она деликатно промолчала.
– Вам это интересно? – сказал ей Л'Эстисак.
Она взглянула на него и движением пальца изобразила на собственном своем лице красные царапины, избороздившие лицо Селии.
– Кстати, – сказал герцог, – ведь вы не знаете. Эта девочка только что дралась, как сте… я хотел сказать, как амазонка!.. И не подумайте на основании этих кровавых следов, что ее соперница вышла победительницей из единоборства: совсем напротив. Перед вами триумфаторша.
– Л'Эстисак, – попросила Селия, – не смейтесь надо мной. Я и так смешна!..
Нет сомнения, четверть часа тому назад она иначе бы разговаривала. Но Рабеф правильно предсказал действие трех или четырех трубок, которые он прописал новопосвященной в качестве успокаивающего средства: Селия была теперь совсем спокойна и испытывала во всем теле необычайную расслабленность, покой, ясность.
Мандаринша все же вежливо запротестовала:
– Смешны, оттого что вы дрались? То, что вы говорите, не вежливо по отношению ко мне, дорогая. Можете мне поверить, что мне не раз в течение моей долгой жизни приходилось, как и вам, вцепляться в чужие волосы. Л'Эстисак, вы помните ли прошлогоднее большое сражение между мной и Гашишеттой на Оружейной площади?
– Помню. Но, если память мне не изменяет, здесь было дело чести, да позволено будет мне так выразиться.
– Бог мой! Если хотите, да. Гашишетта нарассказала обо мне всяких дурацких сплетен. Я потребовала, чтоб она взяла свои слова обратно, она не захотела; я дала ей пощечину, она ответила – так и началось.
– Сначала в ход пошли руки, потом ноги.
– Она упала. Этого только мне и было нужно, я предоставила ей подниматься, как она знает, и вернулась к своим обычным занятиям.
– Да, – сказал Л'Эстисак, – так оно и было, я помню. Вполне культурное сражение, в общем. Наша маленькая Селия билась не совсем так.
– Ба! – сказала Мандаринша, втыкая иголку в горшок с опиумом, – рассудительным можно стать только с годами. Смею вас уверить, что теперь я не стала бы драться никак, даже культурно. И когда эта дама будет так же стара, как я…
– Так же стара, как вы? – испуганно переспросила Селия. – Но ведь вам двадцать девять лет? А мне двадцать четыре!..
– Быть может. Но вы не курите, а я курю. Опиум, видите ли, умудряет человека и старит его.
Рабеф, который до сих пор молчал, сказал свое слово:
– Не преувеличивайте качеств вашего снадобья, дитя мое!.. И не забудьте сказать нам, что вы ежедневно выкуриваете ваши пятьдесят трубок. Пятьдесят, это кое-что. Согласен, в таких дозах опиум отзывается на приверженных к нему, хотя у вас, смею вас уверить, вид отнюдь не такой дурной!.. Но в небольших дозах что опиум, что табак – все одно, как все равно, говорить ли «белый колпак» или «колпак белый». И даже выкурив восемь трубок вместо четырех, сия девица будет, без сомнения, чувствовать себя менее худо, чем школьник, выкуривший свою первую сигару.
Мандаринша в последний раз подала Селии мундштук из яшмы. Наловчившаяся уже Селия сумела сразу же втянуть в себя дым как полагается.
– Скажите, пожалуйста, – спросила она наконец, – разве не нужно бояться того, что слишком скоро приучишься курить опиум? Говорят, что, раз попробовав, уже нельзя обходиться без него.
Рабеф засмеялся:
– Говорят глупости. Я, тот самый, который сейчас разговаривает с вами, деточка, я когда-то курил опиум месяцев шесть с лишним – каждый божий день. А по истечении этого немалого срока я сразу же прекратил эту непреоборимую якобы привычку в тот самый день, когда пришло телеграфное предписание министра, запрещавшее офицерам курить опиум.
– Все-таки, раз опиум запретили, значит, он вреден?
– О, вреден для двух или трех десятков маленьких гардемаринов, совсем еще глупых, которые из тщеславия семь раз в неделю выкуривали ежедневно по восемьдесят трубок размером с хорошую стеклянную пробку от графина! Для этих мальчишек, которых следовало попросту высечь, опиум был едва ли не столь же вреден, сколько алкоголь для пьяницы, который всякий день бывает пьян. И безусловно правильно было запретить снадобье, злоупотребление которым могло представлять опасность. Точно так же, как следовало бы запретить другое снадобье, еще более опасное, – алкоголь.
– Более опасное?
– Ну да, черт возьми! В десять раз более опасное! Посмотрите на Мандариншу, которая сейчас докуривает свою сороковую трубку: полагаете ли вы, что она была бы так же спокойна, выпив сорок небольших стаканов самой безобидной анисовки?
Л'Эстисак, одобрительно кивавший головой, резюмировал:
– И разве вы полагаете, что общество молодой женщины, мертвецки пьяной, могло бы быть столь же приятным, как общество нашей хозяйки, которая тоже пьяна, но, если можно так выразиться, пьяна заживо?
Продолжая курить, Мандаринша сделала иголкой небольшое движение в знак благодарности.
Серые клубы опиума медленно заволакивали циновки, лежащие на полу. Над ними голубые спирали дыма от папирос, закуренных тремя офицерами, поднимались и опускались, как поднимаются и опускаются легкие облачка над густым туманом. У самого потолка безразлично вращался зонтик, который двигал теплый воздух, поднимавшийся над лампой.
В курильне царило чудесное спокойствие. Трое мужчин, которые теперь молчали, находились за пределами небольшого светлого круга, бросаемого лампой, и они исчезали в туманном полумраке. А маркиза Доре, заботясь о том, чтоб предохранить свой голос от зловредного дыма, поместилась на самом дальнем краю циновок. Мандаринша и Селия, лежавшие друг против друга, так что большая плита из зеленого мрамора приходилась против полуобнаженной груди каждой из них, только и видели что друг друга. И вскоре, позабыв о присутствии всех остальных, которые к тому же были друзьями, они начали болтать с такой же откровенностью, как будто бы они были совсем одни.
Селия первая пустилась в откровенность. И Мандаринша внимательно и серьезно слушала, одобряла, советовала, продолжая все время приготовлять свои трубки и прижимать к мундштуку из яшмы свои красивые ловкие губы, никогда не терявшие даром ни одной затяжки.
– Итак, – закончила она, когда Селия рассказала ей все, – итак, вы очень влюблены. И я боюсь, что это пройдет не так скоро. Поэтому вы должны твердо решить превозмочь это и постараться жить как можно приятнее. Скажите же мне: ваш мидшип бросил вас оттого, что он находил вас слишком… слишком примитивной? Да? Вы полагаете, что это именно так?