Подружки
Шрифт:
– Что такое? – спросила она, захваченная врасплох. – Вы убеждены в том, что не ошиблись?
Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:
– Я выражаю свое восхищение, как умею, – сказал он. – Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!
Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:
– Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… войдем в дом.
Он предложил ей руку и крепко прижал к себе ее опиравшийся на его руку локоть.
Это
Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.
Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.
– Черт возьми! – сказал в этот день Л'Эстисак. – У вас хороший вкус, детка!..
Селия страшно покраснела и скромно возразила:
– Это Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.
Но Мандаринша в свой черед разъяснила все:
– Я откопала его, совершенно верно, оттого что вы мне много раз говорили, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.
Когда чай был выпит, пирожные съедены и венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, а в это время Мандаринша, быстро поддававшаяся известному «недомоганию» курильщиков, слишком долго лишенных своего снадобья, раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке, которую Сент-Эльм не без пышности называл саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее похожие на изогнутый лук губы шевелились, произнося гармоничные слова.
Так протекали часы.
Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.
Лоеак похвалил ее:
– Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар,
Он шутил без особого веселия, по своему обычаю, и ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, было очень и очень много. Л'Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась. Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:
– Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста! Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.
– Как вам жарко! – сказал он вполголоса. Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.
– О! – сказала она, – это только небольшой прилив крови к голове. Не знаю, что со мной только что произошло.
Он прошептал так тихо, что она не услышала:
– А я, быть может, знаю. Потом он прибавил, погромче:
– Ваши царапины почти не заметны.
Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.
– Нет! Они еще заметны, к сожалению!
– Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти едва заметные рубцы. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.
Она покачала головой:
– Они не слишком некрасивы, но они так смешны. Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!
На этот раз она рассмеялась:
– Послушайте, – прервала она себя, – не будем больше говорить об этой глупости.
Она сделала пол-оборота и отправилась обходить гостей со своей сахарницей и своим чайником.
Л'Эстисак сел за рояль.
– Доре, вы споете, моя дорогая? Маркиза любила заставить просить себя:
– Ведь я ровно ничего не знаю, я говорила вам это раз двадцать!
– Но я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
– Да, – сказала Селия, – я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!
– Я так сильно простужена. Герцог уже перелистывал клавир.
– Попробуйте спеть это, – сказал он.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
– Темница, из «Афродиты».
– Слишком трудно! Мне ни за что не спеть этого!
Селия снова вмешалась:
– Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!..
– Давайте, – заявил Л'Эстисак.
И он начал играть аккомпанемент, в то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л'Эстисак сразу же оборвал скромничание:
– Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете? И маркиза сразу попалась на удочку.
По официальной версии дебют должен был состояться следующей зимой в Париже; однако Доре не колеблясь открыла своим лучшим друзьям под строжайшим секретом, что не исключена возможность, что очень скоро.