Подснежник
Шрифт:
Исторический же материализм Маркса стал высшим достижением философии, так как связал материалистическую философию с революционной борьбой пролетариата, с коренными интересами рабочего класса — главного «движителя» исторического прогресса.
Так писал в своей книге о материализме первый русский марксист Георгий Плеханов (опрокинув аккуратный журнальный заказ Карла Каутского), прокладывая будущим поколениям русских марксистов одну из дорог к пониманию сложной проблемы источников возникновения марксизма.
Он написал эту книгу еще, быть может, и потому, что никогда не ощутил бы полного удовлетворения, если бы выполнил только журнальный
И еще жила в его характере и натуре одна особенность, которую он, пожалуй, затруднился бы сформулировать, но которой он неукоснительно и в основном подсознательно был привержен с первых шагов своего революционного пути. От поколения русской молодежи, вышедшей в семидесятых годах на поединок с царизмом, от своих сверстников и соратников, ходивших в народ, бросавших бомбы в экипажи губернаторов и царей, навсегда унаследовал он высокую меру ответственности за судьбы истории, которую она, та русская молодежь, на себя приняла.
Эта героическая молодежь, рассеянная мечом самодержавия, сложившая свои головы на эшафотах во имя светлой идеи — разбудить, растолкать столетиями спящую Русь, ушедшая за эту идею на вечную каторгу и в глухие казематы крепостей, не представляла себе своего существования без прямой ответственности за судьбы истории своей Родины. Она сама ощущала себя частью истории, и только собственноручно творимую историю осознавала и признавала как единственно возможную для себя форму бытия.
Отсюда и черпала она силы для величайшего, беспримерного героизма и мужества в борьбе с самодержавием, когда эта борьба в своем высшем акте — убийстве Александра II — остановила на себе «зрачок мира».
Эта сопричастность истории, эта ответственность за судьбы истории, трансформировавшись на новом этапе в иные формы, навсегда сохранилась и в нем, в Георгии Плеханове.
Всеми своими поступками и действиями он должен был принадлежать истории. Все его рукописи, статьи и книги были историей, он творил ими историю, творил будущее. Иначе и быть не могло. И только в этом, только в перенесении всего себя из настоящего в будущее видел он смысл своего бытия.
И поэтому не мог он писать по заказу Каутского только и просто журнальные статьи для настоящего.
Поэтому и расширял он первоначальные замыслы.
Поэтому и писал книгу для будущего — о развитии материализма и его становлении, зафиксировав тем самым в истории развитие и становление своей собственной личности, став частью истории.
3
Большие, серьезные, глубокие, страстные, яркие (какими только не называли их современники!), живые, доходчивые, прекрасно аргументированные, написанные с огромной эрудицией работы Плеханова по философии сделали его имя чрезвычайно популярным в первой половине девяностых годов во многих европейских странах. Все признавали в нем крупнейшего теоретика марксизма и знатока истории общественной мысли. Авторитет Плеханова в социал-демократических кругах необыкновенно вырос. Особенно отмечалось расположение к нему Энгельса. В революционной среде
Это веское мнение «патриарха» марксизма окружило имя Плеханова ореолом настоящей и вполне заслуженной славы.
Выбранный на третьем конгрессе Второго Интернационала, проходившем в Цюрихе, в военную комиссию, Георгий Валентинович произнес на одном из заседаний гневную речь против русского самодержавия.
— Уже давно пора, — сказал Плеханов, — покончить с русским царизмом, позором всего цивилизованного общества, с постоянной опасностью для европейского мира и прогресса культуры. И чем больше наши немецкие друзья нападают на царизм, тем более должны мы быть им благодарны. Браво, мои друзья, бейте его сильнее, сажайте его на скамью подсудимых возможно чаще, нападайте на него всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами! Что же касается русского народа, то он знает, что наши немецкие друзья желают его свободы…
Выступление неоднократно прерывалось аплодисментами. Когда оратор сошел с трибуны, ему устроили шумную овацию. Многие делегаты подходили к Плеханову, пожимали ему руку, поздравляя с блестящей речью.
Его часто можно было видеть в кулуарах рядом с Энгельсом — тот действительно явно благоволил к русскому марксисту. Вместе с Плехановым он несколько раз побывал в гостях у Аксельрода. И это не осталось незамеченным. С Плехановым теперь искали знакомства, журналисты брали у него интервью.
Вообще, русские делегаты пользовались в Цюрихе определенным успехом. В значительной степени это объяснялось известностью Плеханова как знатока марксизма. Многие прочили ему теоретическое лидерство в руководстве конгрессом. И Георгий Валентинович как-то естественно, без особых на то личных усилий, быстро продвинулся вверх по незримым иерархическим ступеням конгресса и приблизился к его руководящему ядру.
В один из дней работы, в пятницу, после обеденного перерыва, устроители конгресса пригласили Плеханова на загородную прогулку. Это уж было совсем неожиданно. В наемные экипажи грузили свертки с продуктами, вино, цветы, в открытых колясках сидели нарядно одетые дамы в разноцветных платьях и пышных шляпах. (Многие делегаты, люди весьма состоятельные, приехали в Цюрих с женами и детьми). Для «узника из Морне», привыкшего к суровой, строгой, аскетической жизни подвижника и отрешенного от земной суеты мыслителя все это выглядело странно и необычно. Он чувствовал себя не в своей тарелке. (На фотографии тех лет Георгий Валентинович запечатлен напряженно и скованно сидящим среди участников загородной прогулки. А рядом вальяжно раскинулись на траве Бернштейн, Каутский и другие лидеры конгресса.)
Пикник прошел по всем правилам: произносились тосты, высказывались комплименты, провозглашались здравицы. Немало лестных слов было сказано и о русском делегате. Плеханов смущенно и шутливо «опровергал» похвалы в свой адрес.
И, тем не менее, эта непроизвольно сложившаяся на конгрессе обстановка завышения его реальной международной популярности льстила ему и произвела на него впечатление. После глухих месяцев уединенной деревенской жизни в Морне он почувствовал на себе внимание «Европы». И это сослужило ему плохую службу — он переоценил свои «конституционные» возможности, потерял на какое-то время контроль над своей полемической горячностью (что, впрочем, было вполне в его характере и повторялось с ним довольно часто).