Подснежник
Шрифт:
— Деловит, деловит, ничего не скажешь, — говорил Плеханов Аксельроду, разглядывая свой петербургский мандат с изображением рабочего, символически державшего на руке земной шар. — Сам в тюрьме сидит, а вид на социал-демократическое жительство в Лондоне выправил мне по всей форме. И даже о расходах моих из-за решетки побеспокоился. Ну, спасибо, спасибо… Я как-то сразу уловил в нем некую четкую и безупречную определенность и почувствовал глубоко личное расположение к нему. Недаром же, — улыбнулся Георгий Валентинович, — в названиях нашей группы и его «Союза» есть даже одно общее слово —
Под сводами огромного зала, где проходил Лондонский конгресс, Плеханов громил анархистов.
Над головой его вздымался огромный орган. Длинные столы, за которыми сидели делегаты, установлены перпендикулярно сцене. По боковым стенам зала в несколько ярусов шли ложи. Нарядная публика расположилась в них.
Плеханову хлопали — к тому времени его книга «Анархизм и социализм», впервые вышедшая на немецком языке, была переведена на английский и французский. Европейской публике русский марксист был широко известен. И поэтому речь его сопровождалась достойными оратора аплодисментами.
Вечера в Лондоне Жорж проводил в обществе Элеоноры Эвелинг, дочери Маркса. «Анархизм и социализм» с немецкого перевела она. Элеонора грустила — большие, черные, прекрасные глаза ее, глаза Маркса, были наполнены печалью. Недавняя смерть Энгельса сильно подействовала на миссис Эвелинг.
— Ваш стиль, — говорила Элеонора Плеханову, — часто напоминает мне стиль моего отца. Очень много похожего. Вы унаследовали от Маркса не только систему взглядов, но и манеру выражения. Я рада этой общности.
Жорж сдержанно молчал.
Дочь Маркса смотрела на красивое, умное, сосредоточенно-волевое лицо русского социалиста, на его высокий и чистый мраморный лоб, от которого веяло мощью интеллекта и благородным изяществом, и ей казалось, что она, наверное, немного даже влюблена в Плеханова.
Вся ее жизнь прошла рядом с двумя титанами мысли — отцом и Энгельсом. И теперь, когда их не было, она испытывала острую потребность в присутствии рядом какого-то особо авторитетного мужского ума, который своим масштабом и силой доминировал бы над ее эмоциями, охлаждал их, выбирал бы для них направление…
И русский марксист (она чувствовала это) мог заменить опустевшее место и отца, и Энгельса.
Элеонора готова была протянуть руку, но Плеханов, как будто все понимая, поднимал голову… Из-под замерших на месте бровей блестели иголки зрачков, клин бородки недоуменно вытягивался, усы топорщились вопросительно и надменно, делались похожими на длинные острые пики…
И все возвращалось на свои места, все снова становилось таким, каким и должно было быть — напряженным и сдержанным.
…Иногда по вечерам Плеханов гулял по Лондону вместе с Верой Ивановной Засулич, все еще жившей в Англии. Под мягкий шелест дождя в размытом туманной пеленой оранжевом свете фонарей вспоминали Энгельса.
— Он меня пивом угощал, когда я первый раз к нему пришел, — говорил Жорж.
Вера Ивановна рассказывала о последних неделях его жизни, кремации тела и суровых похоронах. Плеханов вздыхал, Засулич украдкой вытирала слезы. На душе было тоскливо и одиноко — обоим им не хватало великого
А Ленин в это время сидел в слепой, темной камере петербургского Дома предварительного заключения. Арестованный семь месяцев назад, он не унывал — писал письма на волю, переправлял прокламации, незримо для полиции руководил стачками на столичных фабриках. В наивысший момент стачечной волны в городе бастовало около тридцати тысяч рабочих.
Тридцать тысяч? Гм-м, гм-м… Совсем недурно. Влияние «Союза борьбы», несмотря на арест его главных руководителей, на рабочие организации чувствовалось в этой цифре весьма ощутимо.
В день закрытия Лондонского конгресса в Гайд-парке проводился социалистический митинг. Засулич, Элеонора и Жорж отправились в Гайд-парк. Неожиданно пошел сильный дождь. Плеханов был легко одет и, конечно, простудился.
На следующий день он слег. Испуганная его кашлем, Вера Ивановна не разрешала Жоржу подниматься с постели. Элеонора Эвелинг помогала ей ухаживать за больным.
А Ленин в Петербурге, расхаживая по своей камере в Доме предварительного заключения, озабоченно размышлял. Он начал собирать материалы для книги «Развитие капитализма в России». Требовались новые статистические данные о хозяйственной жизни страны. Много данных. Как заполучить их в тюрьму? И по возможности поскорее? Гм-м, гм-м… Надо было снова писать письма, организовывать передачу к нему за решетку необходимой литературы, изощряться в обмане полиции.
Впереди у Ленина была трехлетняя ссылка в Сибирь — в глухой и морозный Енисейский край. Нужно было использовать вынужденную паузу — отрыв от рабочего движения — с наибольшей выгодой для пополнения своего теоретического багажа, использовать энергично и насыщенно.
А потом снова за черновую, практическую революционную работу.
«Мужичок» не унывал.
2
Последние годы уходящего девятнадцатого века были временем наивысшего расцвета творческой личности Георгия Валентиновича. За какие бы стороны революционного движения в Европе и России ни брался он в своих теоретических работах, все получалось у него, везде он находил предельно убедительные формулировки, почти каждая его концепция (а иногда и случайно брошенная в разговоре фраза) обретала значение чуть ли не совершенно незыблемого закона, получала известность на уровне популярных афоризмов своего времени.
Им восхищались, его уважали, восхваляли, приглашали читать лекции и рефераты во многие города и страны, он был желанным гостем на всевозможных конференциях и митингах, написанные им статьи и книги узнавали даже под многочисленными псевдонимами по широте эрудиции и страстности защиты марксистских взглядов. Его имя прочно связывали с успехами социал-демократии во всей Европе. Он признанно считался одним из главных стражей диалектического материализма, хранителем чистоты понимания и применения к жизни учения Маркса и Энгельса, непримиримым защитником марксизма от оппортунистов и ревизионистов всех категорий, мастей и направлений.