Шрифт:
========== Глава 1 ==========
Скоро должна была начаться весна. Зима ещё плела свои мрачные сети, но солнце уже было почти ласковым. Иногда снег поддавался его теплу и начинал таять, но зима тут же отвоёвывала потерянные позиции, насыпая из рукавов ещё больше белой пыли, так что пока весна не могла пробиться через её фланги. Иногда, конечно, с крыши начинало капать, но это не было настоящей капелью — так, сентиментальная сосулька всплакнула над чем-то, поплакала да перестала. И всё по-прежнему сыплет снег, и зиме конца-краю нет. Нескоро ещё появятся первые прогалины, а в них — подснежники, эти белые хрупкие созданьица. Всё мертво.
Предвесенняя депрессия витала в морозном воздухе и передавалась людям.
Когда-то он был профессиональным танцовщиком, и Париж ему рукоплескал. А теперь… Он был жалкой пародией самого себя, прикованный к постели. Это длилось уже три долгих года, и Ален был бессилен сделать что-либо с постигшим его несчастьем. Вообще-то он почти ничего не помнил о нём. В его мозгу сохранилась лишь одна картинка из того дня — внезапно возникшее перед глазами голубое небо с дымкой лёгких облаков, а потом — темнота.
На самом деле всё было гораздо прозаичнее: во время верховой прогулки его лошадь чего-то испугалась и сбросила наездника на землю. Прямо на поваленное дерево спиной.
Очнувшись в собственной спальне с мучительным осознанием того, что что-то ужасное приключилось, Дьюар был вынужден смириться, как смертник со своей участью, с суровым диагнозом, почти приговором, доктора, почти палача. Каждое слово запечатлелось в памяти бедного Алена, точно его там намертво закрепили железными гвоздями. Каждое слово — удар молотка: «Перелом позвоночника. Парализация ног. Навсегда».
Это страшное слово «навсегда» потрясло больного до глубины души. Для него это было концом всего. Ноги, прежде так грациозно и изящно двигающиеся в танце, его больше не слушались. Боли не было. Вообще ничего не было: он их просто не чувствовал.
И теперь таланту его и красоте было суждено увянуть. Прелесть его тела уже начала меркнуть.
Сначала мужчина воспринял это с яростью. Он кричал, он плакал, он умолял, он злился, он боялся. Чувства сотрясали его, но он был бессилен что-либо изменить. В первые недели после того несчастного случая Дьюар походил на сумасшедшего и вёл себя точно так же. Всё его существо восставало против такой участи, боролось со страхом и отчаянием, и это выливалось в ярость, сравнимую с яростью Калибана. Он ругался, бил себя по ногам в надежде почувствовать отклик, но ничего не чувствовал. Он старался подняться, но валился назад на подушки, не достигнув желаемого. Он, обливаясь потом, пытался согнуть колени, в напряжении следил за пальцами, надеясь, что они шевельнутся… Осознавая с ужасом, что большая часть его тела уже не подчиняется ему, он плакал. Его губы были постоянно в крови, так как он всё время закусывал их, видя, что все усилия подчинить себе тело — его собственное тело! — тщетны.
Потом в нём внезапно что-то умерло. Наверное, это была его душа. И равнодушие, вызванное немощью, пересилило всё, что было в нём живого. Он покорился неизбежному. Ничто его не интересовало. Он лежал и смотрел в одну точку, изредка переводя взгляд в окно.
Всё, что он мог теперь, — лежать и думать.
«Что толку бороться, если ничего с этим не сделать? — Он старался так оправдать то, что сдался. — Вот она, правда: лежу, как тот чёртов ствол дерева, и не могу ничего кроме как лежать и смотреть, ну ещё двигать головой и руками. Но ноги, ноги… мои бедные ноги! Вот она истина: жизнь — ничтожна. Всё может перемениться в одно мгновение. Вчера тебя все любили, обожали, боготворили. А сегодня ты всеми забыт, словно и вовсе нет тебя на свете, и не было никогда… Да это верно! Кому нужен жалкий калека? — И кривая усмешка искажала всё ещё красивые черты его лица. — Париж любит победителей, а проигравшим нет места в его феерических круговоротах. А я проиграл. Но почему это случилось именно со мной?»
На большинство вопросов Ален не находил ответа и безразличием старался отодвинуть от себя нависшее одиночество. Да, бывший
Ему вдруг пришло в голову: «У меня никогда и не было друзей. Когда ты любим судьбой и деньгами, все твои друзья. А если вдруг попадёшь в передрягу, то они сразу же испаряются, как утренний туман с наступлением дня. И это друзья? Нет, жалкие прихлебатели! Вьются вокруг, как слепни возле лошади, в надежде оторвать кусок побольше, примазаться, погреться в лучах твоей славы, извлечь для себя выгоду. А когда беда? „Друг познаётся в беде“? Глупость какая! — Ален кривился, когда думал об этом, и тень ложилась на его лицо. — Где же они? Я один. Они все чего-то от меня хотели, а теперь я стал им не нужен, и они меня бросили. Полетели искать новую жертву — посвежее, поздоровее… Так что же получается? Ведь нет настоящей дружбы. Это терпение друг друга, поскольку обоим друг от друга чего-то надо. И пока есть эта надобность, они здесь. А как отпадёт — ищи их! Вот она, истина! Да ты, Ален Дьюар, скоро философом станешь! — мрачно шутил он сам с собой. — Может, прославишься. И тогда опять приползут к тебе, чтобы пригреть змеиные тела на твоей груди…»
Поскольку Дьюар ничего другого не мог как лежать и думать, свои мысли, наиболее «удавшиеся», он записывал. Это было единственным его развлечением. Да ещё смотрел на себя в зеркальце и с грустью старался поймать тень ускользающей красоты. Прежде загорелый и плотный, теперь Ален был бледнее смерти (оттого что не бывал на свежем воздухе) и худ. Глаза его казались ещё больше, а синева их ещё глубже.
Ален старался убедить себя, что зеркало лжёт, что это от бессонницы и к обеду всё пройдёт. В обед говорил, что к вечеру. Вечером, что завтра. Но лучше не становилось. И он прекрасно знал, что никогда и не будет лучше, потому что на всей его жизни поставлен был злым роком жирный, лоснящийся крест.
«Я обречён влачить жалкое существование. — Лицо его приобрело внезапно холодное выражение. — Что я такое? Именно что, а не кто. Я уже не человек. Зачем я вообще жив? В чём смысл моего жалкого существования? Лежать и задавать самому себе дурацкие вопросы вроде этого? И сходить с ума, медленно сходить с ума…»
Этими мыслями он доводил себя до такого состояния, что готов был сойти с ума, впадал в исступление, хандру, оцепенение — да что угодно! И наверняка Дьюар помешался бы, и давно, ещё в самом начале, если бы не она. Нужно сказать, он преувеличивал своё одиночество. Он не был один. Их было двое.
Да, лжеприятели его покинули. Да, экс-уже-теперь жена его бросила. Да, коллеги от него отреклись. Нет, осталась мадам Кристи.
Дьюар жил в большом довольно-таки доме — двухэтажном, с верандой и балконами, с садом и даже бассейном. Всеми хозяйственными делами с незапамятных времён заправляла мадам Кристи, добродушная полная дама лет шестидесяти или более того. Добродушная, но строгая. Дом она содержала в идеальном порядке. Дьюар не знал о ней практически ничего: ни откуда она, ни как её фамилия. Её все называли мадам Кристи, и он её тоже так называл, не расспрашивая ни о чём. Его вполне устраивало, как она вела дела, и это было главное.
Мадам Кристи осталась.
Вначале Ален терзался догадками: «Но почему? Может, потому что ей здесь неплохо платят? Ведь всё в мире построено на деньгах. Или потому что ей жаль меня, беспомощного калеку? Да, скорее всего, так и есть…»
Но впоследствии Дьюар отбросил эти никчёмные мысли, поскольку увидел (и безумно рад был увидеть), что эта женщина и есть тот самый настоящий друг, о котором говорится в пословице и которого воспевают поэты. Мадам Кристи не только осталась и продолжала вести хозяйство, но и всеми силами старалась отвлечь мужчину от его несчастья.