Подводная лодка
Шрифт:
Бормотание и шепот из центрально поста давно уже были единственными человеческими звуками, доносившимися до меня в кают-компанию. Мне вдруг захотелось услышать свой собственный голос. Я захотел поболтать со вторым помощником, который сидел рядом со мной на койке Стармеха. Знаешь что, Номер Второй? Все это молчание напоминает мне о монахах, которые пытались заманить меня на путешествие на каноэ вниз по Дунаю. Я — и в монастыре? Жизнь впроголодь и никаких разговоров — почти так же скверно, как и в ВМФ. Ну и вот куда привело меня любительское увлечение лодочным спортом: на глубину в 280 метров в проливе Гибралтар…
Челюсть второго помощника наверняка бы отвалилась, если бы он услышал мой монолог, но я не произнес ни слова. На моем языке образовалась толстая пленка — ощущение было омерзительным, как будто во рту комок гнилого мяса.
Если бы только мы смогли послать радиограмму! Но на такой глубине никакой возможности, даже если бы передатчик был исправен. Никто дома не узнает, как мы погибли. Обычное письмо соболезнования от флотилии нашим родным: «Пропал без вести, предположительно погиб в бою». Наше исчезновение будет оставаться загадкой — конечно, если только британцы не воспользуются передачами «Радио Кале» и не обнародуют подробности нашего потопления.
Их техника в эти дни была изощренной. Они добивались доверия наших соотечественников, рассказывая маленькие детали: имена, даты рождения, размеры фуражек командиров. А Керневель? Они будут задерживать новости, как это обычно делали. В конце концов, у нас могут быть обоснованные причины для сохранения радиомолчания. Нас скоро запросят доложить наши координаты. Один раз, второй, третий раз — старая общепринятая практика.
Однако по природе вещей господа из штаба быстро придут к заключению, что нам не удалось проникнуть через пролив, как было приказано. Да собственно и не было никогда достаточно шансов прорваться — они наверняка знали это с самого начала. Их сумасшедший начальник быстро привыкнет к мысли о потере еще одной подводной лодки. Потоплена у Гибралтара, британской военно-морской базы на скале, населенной обезьянами, восхитительное климатическое рандеву — не так ли все это было? Боже на небесах, я не должен сломаться сейчас. Я сосредоточился на бананах, свисавших с подволока и тихо дозревавших. Посредине гнездились два или три ананаса — чудесные экземпляры, но их вид лишь смущал меня. Внизу — наша разрушенная аккумуляторная батарея; сверху — висячий сад.
Стармех снова появился. Неожиданно он остановился на полпути, как будто от множества одновременных команд его нервной системе все цепи закоротило. Его веки были наполовину прикрыты, его впавшие щеки подергивались. Или его остановил некий особенный звук среди множества других, исходивших с кормы?
Наконец он двинулся снова, но не своим характерным гибким кошачьим шагом. Его движения были скованы и напоминали марионетку, как будто ему требовалось усилие поставить одну ногу впереди другой. Расслабление не наступило до тех пор, пока он не сделал два или три шага. Он порылся в рундуке со свернутыми чертежами, вытащил один из них и расстелил на столе. Я помог ему, придавив углы книгами. Это был продольный разрез лодки. Трубы и кабельные трассы были показаны на ней как красные вены или черные артерии.
Я не знал, что он ищет. Проверял ли он заново отверстия в корпусе топливных танков, все еще надеясь обнаружить, почему вода выходит из трубки продувания?
В черты его лица глубоко въелось масло. Он вытирал его ветошью, но грязь пристала как чернила к пластине офорта.
Мозг Стармеха вынужден был работать как у детектива. При нынешних обстоятельствах броски и наскоки никуда нас не приведут. Время от времени он бормотал загадочные формулы и чертил кабалистические знаки. Затем в конце он впал в полное молчание, мрачно размышляя.
Второй механик присоединился к нему, весь взъерошенный и без дыхания. Он тоже молча уставился на чертеж. Звуковая дорожка будто снова пропала.
Все теперь зависело от размышлений наших двоих инженеров-механиков. Они сидели и собирались вынести приговор нашей судьбе. Боясь отвлечь их, я соблюдал полную неподвижность. Стармех пометил что-то на чертеже кончиком карандаша и кивнул своему подчиненному. Второй механик кивнул ему в ответ. Одновременно они выпрямились и удалились в корму.
Это выглядело так, будто Стармех знал теперь способ — как избавиться от избыточной воды. Я задумался — а как же он планирует справиться с наружным давлением?
Я мельком увидел наполовину съеденный кусок хлеба на столе кают-компании главных старшин — свежий белый хлеб с «Везера», обильно намазанный маслом. Толстый ломоть колбасы был водружен сверху. Мои глаза были прикованы и не могли оторваться от куска хлеба с полукруглым надкусом. Отвратительно! Кто-то ел, когда взорвалась бомба. Странно, что тарелка не соскользнула со стола, когда мы стремительно погружались носом вниз.
Дышать становилось все более и более трудно. Почему Стармех не увеличит подачу кислорода? Просто отвратительно — так зависеть от воздуха. Лишь только я задерживал дыхание на короткое время, как тут же в ушах начинался отсчет секунд. Затем меня просто тянуло на рвоту. Хороши свежий хлеб и подлодка, полная провизии, но в чем мы действительно нуждались — это воздух. Наша неспособность жить без него с лихвой была доказана нам. Сколь часто в нормальных условиях я вспоминал, что не могу существовать без кислорода, что влажные легочные доли бесконечно надувались и опадали за моими ребрами? Легкие… Я никогда не видел их за пределами прозекторской, кроме как в виде приготовленной еды. Тушеные легкие — любимая пища собак. Легкие и клецки, еда за шестьдесят пфеннигов на главном вокзале, где суп с клецками и кислой капустой был всегда горячим и с примесью опилок с пола, пока санитарный инспектор не закрывал их лавочку.
«Жидкий воздух», название лекции в школе. Это звучало как название номера в кабаре. Приезжий лектор вынимал сосиску из сосуда и разбивал ее вдребезги молотком, погружал в него розу и в пыль растирал лепестки между пальцев.
Две сотни и восемьдесят метров. Каков вес столба воды, который давит на наш корпус? Я должен быть способен вычислить его. Я знал цифры — я запомнил их, но мой мозг работал вполсилы. Давление внутри моего черепа делало мышление невозможным.
Я чувствовал себя так, будто серое вещество в мозгу было бродящей кашей, из которой вяло поднимались и лопались пузыри. Я тосковал по своим пропавшим часам. Мое чувство времени было нарушено — я не мог определить длительность нашего пребывания на морском дне. Способность ориентироваться тоже пропала. Казалось, что от объектов восприятия меня отделяют существенные расстояния. Мое зрение не работало как следует — предметы казались находящимися дальше, чем они были на самом деле. Я не мог коснуться лица второго помощника, хотя логика подсказывала мне, что он заведомо в пределах досягаемости.
Стармех вернулся. Я собрал свои мысли и сфокусировал их на нем. Сеточка морщин на его лице разветвилась еще больше. В его угольно-черных зрачках сверкали бриллиантами искорки, а его рот был мрачной впадиной. В этом тусклом свете казалось, что его черты были вывернуты наизнанку, как у резиновой маски. Барельефы — как там они классифицируются? Камея: выпуклая. Инталия: углубленное изображение. Так что лицо Стармеха напоминало инталию. Морщины на его лбу быстро двигались, как заслонки проблескового маяка: открыть, закрыть, открыть, закрыть.
В левом кармане брюк я ощущал свой талисман, овальный кусок отполированного кварца. Я раскрыл ладонь и погладил камень. Он превратился в человеческую плоть, теплую и слегка округлую. Животик Симоны. И сразу же я услышал ее сладкое щебетание: «Ca c'est mon petit nombril — как вы его называете? Кнопка в животике? Кнопка животика! [51] Забавное словечко. Pour moi c'est ma boite a ordures — regarde, regarde!»
Она выудила пальцами какой-то пушок из изящного маленького углубления и держала его перед моим носом, хихикая.
51
Кнопка животика (Belly-button) — дословный перевод с английского, т. е. пупок.