Подводная лодка
Шрифт:
Наконец я смог взглянуть поверх релингов мостика. При виде этого зрелища мое сердце почти остановилось. Море исчезло, и на его месте был вздымающийся горный пейзаж, с возвышающихся пиков которого ветер срывал пургу водяных брызг. Всеобщая белизна пронизывалась темными бороздами — черные руки, которые устремлялись туда и сюда, образуя калейдоскопические картины. Все, что оставалось от неба — это плоский серый диск, который почти касался серо-белого буйства воды.
Воздух был взвесью соли и брызг, ритуальный туман, от которого краснели глаза, немели руки и который быстро выстужал из конечностей тепло тела.
Выпуклое брюхо нашего главного балластного танка правого борта неторопливо выкатилось из крутящейся пены. Волна, которая подняла нас, начала опадать. U-A накренялась все больше и больше на левый борт, и задержалась в предельном угле крена на несколько секунд, быстро падая.
Последовательность больших волн неспешно пошла на убыль. Время от времени приходила волна с возвышавшейся над остальными пенящейся макушкой. Стена воды начинала вздыматься впереди нас, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, пока наконец она не разрушалась и ударяла по носовой части лодки как паровой молот.
«Глаза берегите!» — проорал Крихбаум. Волна взметнулась над боевой рубкой и накрыла нас. Крученый удар по спине, затем крутящаяся вода поднялась снизу до пояса. Мостик трясся и дрожал, по корпусу прошла сильная вибрация. Наконец носовая оконечность поднялась над пеной. Крихбаум что-то кричал. «Берегитесь — такие волны, как эта — смоет вас с мостика в два счета».
На несколько секунд U-A устремлялась во впадину между волн. Гороподобные белые волны зажали нас в ней. Затем мы снова поднялись. Подводная лодка скользила вверх по огромному склону, выше и выше, пока мы не зависли на пенящемся гребне и могли обозреть расколотое штормом море как наблюдатели на вышке. Нашему взору открылись не темно-зеленые воды Атлантики, а поверхность какой-то планеты в процессе мироздания.
Вахты были сокращены вдвое. Два непрерывных часа в согнутом положении и пристального всматривания было достаточно для любого. Когда подошло время смены, я с облегчением обнаружил, что мои конечности еще не настолько потеряли подвижность, чтобы я не мог спуститься вниз. В этих условиях никто не выдержал бы четырехчасовой вахты.
Я был настолько измотан, когда добрался до центрального поста, что с удовольствием растянулся бы прямо там же на палубе в своем мокром снаряжении. Зрительные образы и звуки проникали в мое сознание как будто через толстый слой тумана. Каждое мигание воспаленными веками приносило мучительные страдания.
Раздеться было невозможным без длительных пауз для восстановления сил. Мне пришлось сжать зубы, чтобы не вырывались стоны. Затем пришел черед самого скверного — гимнастическое восхождение на мою койку. У меня не было лесенки, как в спальном вагоне. Надо было занести правую ногу и оттолкнуться левой. Когда я наконец смог это сделать, мои глаза слезились.
Уже неделя, как мы штормуем, и впереди никакого просвета. Казалось невероятным, что наши тела могут выдержать такую пытку. Никакого ревматизма, ишиаса, прострелов, цинги, гастритов, никаких серьезных жалоб любого вида. По всем показателям мы были в прекрасной форме, как кнуты из сыромятной кожи.
ПЯТНИЦА, 49-й ДЕНЬ В МОРЕ. День апатичной дремы и напряженных попыток чтения. Я лежал в своей койке, слушая, как наверху шуршат волны. Верхний люк был закрыт, но не задраен, поэтому каждый раз, как захлестывало мостик, вниз устремлялись потоки воды.
Мичман прошел в корму. Проходя мимо, он заметил, что один из его вахты совсем плох. «Он просто сидит на палубе и его выворачивает наизнанку».
Один из машинистов изобрел новую моду. Уже трое матросов расхаживали с импровизированными «рвотными жестянками», подвешенными на шнурках на шее, как противогазы.
Я обнаружил, что невозможно выдерживать в одном и том же положении дольше пяти минут. Ухватившись левой рукой за край койки, я выгнулся вверх так, что моя спина прижалась к обшивке. Вскоре металлический холод корпуса обжег мою спину через тонкую фанеру, а алюминиевая ступенька в моей руке превратилась в лед.
Дверь камбуза открылась. Тотчас же давление на мои барабанные перепонки усилилось и каждый звук стал неотчетливым. Забортные впускные заслонки в штормовом море были закрыты, и двигатели засасывали воздух прямо из отсеков. Избыточное давление, вакууммирование, барабанные перепонки туда, барабанные перепонки сюда — кто бы смог заснуть при таком чередовании? Я зарылся лицом вниз и для опоры положил левую руку на край койки.
Койка, которая при первом знакомстве показалась мне такой узкой, стала чересчур широкой. В каком бы положении я ни находился, я не мог найти точку опоры. Наконец мне пришла в голову идея расклинить валик подушки между моим телом и краем койки. Она не вошла широкой стороной, только узкой. Теперь я лежал зажатый между панелью обшивки и подушкой как нож в ножнах — убогое замещение комфорта, но все же лучше, чем ничего.
Я вообразил себя как фигуру в анатомическом атласе с выделенными красным цветом и пронумерованными мускулами. Мой курс по анатомии в конце концов окупился: я по крайней мере мог дать имя каждому приступу боли. При нормальных обстоятельствах я носил на себе все эти волокнистые куски мяса без каких-либо эмоций, за исключением случайных моментов удовольствия, когда я чувствовал, как они сокращаются и расслабляются — полуавтономное и полезное оборудование, ладно спроектированное и гладко работающее. Теперь же система давала сбой. Она упиралась, протестовала, выдавала предупредительные сигналы: вот здесь внезапная острая боль, здесь ноющая боль. Множество отделов моего мышечного аппарата давали знать о своем присутствии в первый раз: шейная мышца, например, которая была мне нужна для движений головы, или поясничная мышца, которая помогала мне изгибать бедренные суставы. Мои бицепсы причиняли мало неприятностей — они были натренированными. А вот грудные мышцы причиняли мне неприятности. Я вынужден был лежать неестественно согнувшись, в противном случае они причиняли мне изрядную боль.
СУББОТА, 50-й ДЕНЬ В МОРЕ. Наброски в моей голубой записной книжке: «Бесполезное занятие — болтаться как мы посреди Атлантики. Ни единого признака неприятеля. Как будто мы единственный корабль в море. Льяльная вода и запах рвотного. Наш гардемарин находит погоду вполне приемлемой. Он разговаривает, как бывалый моряк [21] ».
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 51-й ДЕНЬ В МОРЕ. Ежедневное погружение для дифферентовки лодки, обычно воспринимавшееся как скучное занятие, стало даром небес. Мы с нетерпением ждали возможности вытянуться, дышать глубоко, стоять прямо, без нужды сгибаться или цепляться за что-либо.
21
В оригинале «Old Cape Horner», что означает моряка, обогнувшего мыс Горн, который известен жестокими штормами.
«По местам стоять к погружению!» — объявлялся счастливый ритуал. Стармех становился за спинами двух рулевых на горизонтальных рулях. Произнося последние слова, он вынужден повысить голос, чтобы его было слышно за шумом воды, вливающейся в танки главного балласта. На глубине 15 метров он продул цистерны быстрого погружения. Зашипел сжатый воздух и послышался рокот вытесняемой из танков воды.
Стрелка глубиномера успокоилась на глубине 35 метров. Подлодка находилась почти в спокойном положении, но все-таки она покачивалась достаточно для того, чтобы по столу для карт катался туда-сюда карандаш.