Подвойский
Шрифт:
— Не расстраивайся! Лев Толстой и то по скольку раз переписывал.
— Во-во! Мне Батурин в редакции то же самое говорит. Только ведь Льву Толстому, может, спешить некуда было. А тут в номер надо.
Николай Ильич снова сел за стол...
Как-то в редакции, видя муки Николая Ильича, юморист по натуре К. С. Еремеев решил подтрунить над ним. Он взглянул через плечо Подвойского на исчирканные листы бумаги и серьезно проговорил:
— Карандашом пишешь. От него и серость на бумаге. Или ржавым пером, как по сердцу, царапаешь.
Подвойский взорвался. Еремеев понял, что тому
— Не сердись и не расстраивайся, Николай Ильич. Только щелкоперу легко пишется, так у него и читать нечего — никаких мыслей, одни слова. И пишут, конечно, не пером, а умом, сердцем. А это легко не дается никому.
Константин Степанович подошел к окну, помолчал.
— Посмотри, как Ольминский пишет или Батурин. Все мучаются. Могу и я тебе сказать, что пишешь ты неэкономно, много времени зря тратишь. Я, например, кладу перед собой два листа бумаги. На левом листе десять раз переделаю, отточу фразу и запишу ее на правый. Так же и следующую. Ты вот час просидел, три листа исписал и все их выбросил, а у меня за это время добротный абзац сложился. Понял? Некоторые, правда, пишут все сразу, как получится. Потом правят весь текст. А ты ищи, как тебе удобнее.
Николай Ильич впоследствии писал, что с 1911 года он учился быть журналистом и редактором. В «Звезде» и «Правде» у него оказались хорошие учителя: М. С. Ольминский, Н. Н. Батурин, В. Д. Бонч-Бруевич, К..С. Еремеев, Я. М. Свердлов и другие видные деятели партии и публицисты. Работа в большевистской печати с тех пор стала важнейшей составной частью его революционной, партийной, а позже и государственной деятельности. Но «легко» писать он так и не научился, потому что этому, видимо, научиться нельзя. А вот писать с каждым годом все лучше — с этой задачей он справлялся. Об этом свидетельствует, например, такой факт. В 1921 году вна-
шей стране, разоренной империалистической и гражданское войнами, разразилась жесточайшая засуха, охватившая 34 губернии. Около 30 миллионов человек, населявших эти губернии, оказались на грани голодной смерти. ЦК РКП (б) и Советское правительство создали Центральную комиссию по оказанию помощи голодающим во главе с председателем ВЦИК М. И. Калининым. В состав ее входил Н. И. Подвойский. Комиссия, наряду с другими мерами, развернула агитацию среди населения по сбору средств и продовольствия для голодающих. При составлении плана мероприятий было предложено написать искреннюю, взволнованную, серьезную листовку, которая заставила бы каждого читавшего ее встревожиться за жизнь и судьбу чужих детей и матерей. Спросили М. И. Калинина, кто может написать такую листовку. Михаил Иванович подумал и убежденно сказал:
— Поручите Подвойскому, он это лучше всех сделает.
И Николай Ильич написал такую листовку. Всего он опубликовал за свою жизнь более 100 брошюр и статей. Его ставшая библиографической редкостью документальная книга «Год 1917» читается как художественное произведение — настолько свежо и мастерски изображены в ней события переломного в истории нашей страны года. Таков был итог журналистской работы Н. И. Подвойского, так трудно начинавшейся в «Звезде» и «Правде» в далекие предреволюционные годы.
Осенью 1912
— Не узнаете? Лет, конечно, прошло немало, — взгляд гостя потеплел.
И тут Николай Ильич вспомнил и этот неожиданный для сухопарого человека сочный бас, и волжское оканье.
— Федор?!
— Никитич Самойлов... Бывший уполномоченный Иваново-Вознесенского Совета, а теперь — депутат Д?,мы от Владимирской рабочей курии, — отрекомендовался гость и повернулся к Нине Августовне. — С вами, товарищ Нипа, мы встречались как раз во Владимире. Единожды или дважды, так что вы могли меня запамятовать.
— Нинуша, что в печи — все на стол мечи! Раздевап-ся, Федор.
— Я в Петербурге в первый раз, — Самойлов, раздевшись, расчесывал пышный, нависший падо лбом чуб. — Когда дали адрес и сказали, что встретит Гулак, я обрадовался. Значит, поправился, думаю, и в Петербурге не пропадем.
Николай Ильич усадил гостя за стол, а сам вместо тарелки положил перед собой стопку бумаги.
— Мы уже отужинали, — пояснил он Федору Никитичу. — А ты закусывай, не торопясь, и рассказывай, как готовились и проходили у вас выборы. Каково там положение. Тоже не торопись.
Николай Ильич записал рассказ Ф. Н. Самойлога, уточнил подробности. Потом гостя уложили спать, предупредив. что все остальное будут решать утром. Сам же Подвойский, немного прикрутив лампу и поправив абажур, снова сел к столу.
— Я поработаю, Федор. Извипи, если лампа мешать будет. Хоромы-то наши пе царские...
— Мы — рабочие. Лучших условий я пе видел, — ответил Самойлов. — Успу сразу. Бессонница не для нас — мы с ней не выжнвем.
Николай Ильич выправил запись беседы с Самойловым, кое-что зашифровал, переписал набело, запечатал в конверт и по памяти наппсал хорошо знакомый адрес, ленинский. Потом посмотрел на хронометр, вздохнул и на цыпочках отправился за перегородку, где сладко посапывали малыши и спала уставшая за день Нина Августовна.
Утром, после завтрака, Подвойский и Самойлов отправились в редакцию «Правды». По пути зашли на почтамт, и Николай Ильич опустил письмо.
— Твой отчет пошел Ленину, — тихо сказал он Самойлову.
— Ну-у? — удивился Федор Никитич. — Надо было предупредить. Может, я что-нибудь не так и не то сказал!
— Владимиру Ильичу надо так, как есть, — ответил Подвойский. — Без отсева. Он лучше нас разберется, что к чему... А сейчас, Федор, давай-ка прямиком в «Правду». Одам тебя, как говорится, с рук на руки. Там тебя сведут с членами ЦК. А уж после этого действуй! Когда надо, заходи, будем рады.