Подземелье призраков Аккермана
Шрифт:
Таня бросилась к нему. Ноги ее заскользили по крови. Жуткое зрелище едва не заставило ее потерять сознание. У человека были вырезаны глаза — в точности так, как у профессора в анатомическом театре, у турка Азиза, и у редактора. Вместо глаз кровоточили квадратные ало-багровые раны, придававшие изуродованному лицу выражение предсмертного ужаса. На это просто невозможно было смотреть!
В отличие от предыдущих жертв, горло человека не было перерезано. Вместо этого в груди торчал кинжал, всаженный в область сердца по самую рукоятку. Она выглядела бронзовой и была очень странной формы. Несмотря на весь ужас, Таня успела отметить, что никогда таких не видела. Лужа крови на полу образовалась из страшных ран в области вырезанных глаз — на груди ее было совсем не много. Судя по всему, человеку нанесли один удар, а затем уже вырезали глаза.
Этот удар был смертельным, именно поэтому жертва не кричала во время чудовищной экзекуции, когда убийца вырезал ей глаза. Страшно было представить, на какую муку был обречен этот несчастный человек...
Внезапно снова раздался стон, и, к своему огромному изумлению, Таня поняла, что человек еще жив. Она быстро опустилась на колени рядом с жертвой.
Губы несчастного шевелились, он словно пытался что-то сказать. Таня наклонилась ниже, затаила дыхание. И действительно, несчастный, уже бьющийся в агонии Седой (Таня не сомневалась, что это именно он) монотонно, еле слышно повторял одни и те же слова:
— Призраки... подземелье... крепость Аккермана... подземелье... призраки...
Таня взялась за рукоятку кинжала и резко выдернула его из груди Седого — для того, чтобы прекратить эту мучительную агонию. Тело дернулось в судороге, выгнулось в дугу. Затем изо рта хлынул поток ею. Несколько секунд несчастный захлебывался кровью, а затем резко дернулся — в последний раз... И так застыл, избавившись от боли, в милосердных объятиях смерти.
Таня быстро завернула кинжал в носовой платок и спрятала в карман юбки. В комнате была тишина. Прекратился даже собачий вой.
Цепким взглядом она окинула комнату. Простая, грубая мебель из некрашеного дерева. Посередине стол, две лавки, кровать. В углу — старинные иконы. Шкаф с посудой, печка-буржуйка. На печке — керосиновая лампа. На одной из стен — рыбачьи сети, свидетельство того, что на старости лет или сам Седой стал рыбаком, или сын его.
И тут Таня заметила, что и на втором окне комнаты пузырь, заменявший стекло, порван, и рама приоткрыта. Было очевидно, что именно этим путем убийца ушел из комнаты. Таня подошла к окну и вдруг замерла. На подоконнике были следы грязи — точно такой же, как и в комнате турка Азиза. Достав носовой платок, она тщательно завернула в него эти кусочки.
Затем выбралась наружу и очень быстро побежала вверх по дороге. А вслед, словно собравшись с новыми силами, снова продолжила выть собака — еще утробней и страшней, чем раньше...
Было далеко за полночь, когда, совершенно обессиленная, Таня вернулась к себе домой и рухнула в постель. Но сон не шел. Все увиденное она переживала снова и снова, как будто бы с новой силой. Таня не понимала, как это произошло, как могли так тесно соприкоснуться эти жестокие убийства и история розысков ее собственной семьи. Почему вдруг, по какому жестокому случаю все это стало для нее одним общим?
Ничего не понимая, не в состоянии заснуть, измученная и бесконечно уставшая, Таня ворочалась до утра на измятой постели, изнемогая под бременем мыслей.
Утром ей передали две записки — оказывается, их накануне принес соседский мальчишка. Первая была от Японца. Он звал ее на торжественный вечер прощания с полком перед отправкой на фронт, который должен был состояться в помещении консерватории на Новосельской улице. Вторая была от доктора Петровского. И это показалось ей чрезвычайно важно.
«Таня, я вспомнил одно обстоятельство, и сразу решился написать вам. Уже не помню, к чему зашел разговор, но второй молодой контрабандист, спутник Седого, тогда говорил о том, что родом он из Аккермана — это небольшой городок в Бессарабии на берегу Днестровского лимана, и что он собирается заработать в Одессе, вернуться туда и заняться рыбачьим промыслом. Может, он до сих пор там. Рад буду, если вам пригодится это обстоятельство. Удачи в ваших поисках! Доктор Петровский».
Глава 11
Раскаленный июль набросил на Одессу лавину солнечного жара, от которого плавился асфальт. Город задыхался от жары. Не приносила облегчения и ночная прохлада — зной держался всю ночь, и в распахнутые окна жилых домов вливалась южная духота. Тело мгновенно покрывалось липким обильным потом, и казалось, что во время сна жители плавают в раскаленной подливке.
Море тоже было горячим — вода казалась подогретой на спиртовке. Пляжи были забиты. В попытках спастись от жары люди бежали на пляж, но и там их накрывали волны раскаленного зноя. Не было места в огромном и жарком городе, где можно было спрятаться от удушающего июля. И казалось странным, что вместо того, чтобы просто лечь, замереть в волнах этого жара, где-то под городом продолжают греметь близкие залпы самой настоящей войны.
Развернув сложенную записку Японца, Таня с удивлением всмотрелась в знакомый почерк, не веря своим глазам. Сколько же времени прошло! Казалось, Мишка начал собирать свой полк только вчера. Словно только вчера город был взбудоражен такой необычной вестью о том, что одесские уголовники перешли на сторону красных и собирают свой самый настоящий полк. Словно только вчера главную новость Одессы комментировали со всех сторон и фраера с Молдаванки, и биндюжники с Сахалинчика, и деляги с Привоза, и портовые марвихеры, и важные птицы заезжего полета с Дерибасовской, и фальшивые иностранные гости — словом, все те, кто издавна составлял знаменитый одесский криминальный мир.
Поглазеть на Японца в военной форме пришли со всего города. И вот пожалуйста — всё оказалось самым серьезным. Не успел Мишка сформировать свой знаменитый бандитский полк, как его уже отправляют на фронт.
Вчитываясь в который раз в записку, Таня не верила своим глазам. Как быстро прошло время! А может, это только для нее оно пролетело так быстро? Сколько же времени провела она в этом тягучем полусне, где стирались дни, месяцы, часы, минуты, и не было ничего, кроме ее собственных трагедий? Сколько же длилось это выматывающее жизнь, ее жизнь, состояние полусна, в котором Таня позабыла, что май сменился июнем, а на смену июню пришел раскаленный, душный июль, накрывший облаком нестерпимого жара весь город и не тронувший только ее душу?..