Подземный меридиан
Шрифт:
— Вам привет от всего института,— сказал Каиров.— Как вы себя чувствуете?
— Что болит? — спросил Папиашвили.
— Я легко отделался — помяло немного,— проговорил Андрей и посмотрел на Костю — как бы хотел сказать: «Вот ему крепко досталось».
И гости поняли его. Они тоже украдкой взглянули на Пивня и сочувственно покачали головой.
— Ничего,— сказал Самарин.— Поправится.
— Вчера я побывал на «Зеленодольской», включали на несколько минут диспетчер — идет хорошо, но только сильную нагрузку задает стругу. Селезнев и Баринов опасаются...
— Не надо бояться нагрузок,— сказал Самарин.— Это непривычно, страшно, но страх нужно преодолевать. Электроника знает предел нагрузок.
Я все учел и ещё оставил резервы.
— Хорошо, хорошо,— проговорил Каиров, не желая больше волновать Андрея.— Завтра мы будем на шахте, продолжим испытание. Вы только не бес покойтесь. Вы, ребята, поправляйтесь, а дела мы завернем такие, что... Я был в Москве, в институте, где работает «ваш... товарищ,— он кивнул на Пивня.
— И что там? — спросил Самарин.
Ответил Папиашвили:
— Схема на полупроводниках — дело, конечно, далекой перспективы, а наш диспетчер...
— Позвольте вас спросить,— приподнялся на локтях Пивень.— С кем это вы говорили в Москве?
Костя был бледен, его веснушчатое худое лицо покрылось крупными каплями пота. Злым возбуждением блестели глаза. К нему подошла сестра и сказала:
— Успокойтесь, вам нужно отдыхать.
— Я не знал... Извините...— заговорил Папиашвили в смущении, бросая на Пивня тревожные взгляды. Леон отошел от койки, стоял в углу палаты, не зная, что делать.
Каиров, глядя на Леона и укоризненно постукивая кулаком по лбу, сказал:
— Он же не спал! Ай-яй-яй!.. Дернул вас леший! Кто-то в Москве не верит, а они верят! Молодцы, ребята! Люблю убежденных людей. Наука маловеров не терпит, она с такими людьми в разладе. Мысль — в голове, вера — в сердце. И мысль и вера должны быть с крыльями. Если верят — значит, добьются. Дай бог, дай бог.
Сестра показала гостям на часы. Они попрощались и ушли.
Недели через две, когда боли у Пивня стихли, а ноги начали заживать, друзья повеселели. Однажды Пивень спросил Андрея:
— Если Каирову в Москве дадут институт, поедешь к нему работать?
Самарин ответил не сразу. Лежал, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Чувствуя, что Костя ждет ответа, сказал:
— Не знаю.
Андрей говорил правду. Он сейчас не был в состоянии планировать свое будущее, не мог и не хотел думать о жизни — в последние дни даже испытаниями диспетчера не интересовался, хотя приходившие к нему Селезнев и Денис подробно рассказывали о ходе испытаний. Состояние апатии и безразличия родилось у него потому, что за эти две недели он пришел к прискорбному для себя выводу: Мария его не любит, потому что ни разу не навестила его в больнице, хотя о случившемся знает: Денис говорил ей. Правда, она однажды звонила по телефону, справлялась у сестры о его здоровье, передавала привет, но... не пришла.
— Я тебе, Андрей,— заговорил Пивень,— давно хотел рассказать о Каирове.
— Что же тебе мешало? — сказал Андрей, продолжая смотреть в потолок.
— Да так... Считал неуместным. Все раздумывал. Не хотел, чтобы между вами пробежала кошка. И может, напрасно деликатничал. Он ведь оберет тебя до нитки, если ещё не обобрал.
— Как? — не понял Андрей.
— А так. Основным создателем машины себя выставит. И книгу выпустит под одной своей фамилией.
— Ну это... ты брось. Чепуха какая-то! — обиделся Самарин.
— И никакая не чепуха, он тебе уже доложил об этом. Помнишь, как, сидя здесь вот, он говорил: с книгой нелады вышли... Печатают только теоретическую часть. А понимать это надо так: твоя доля к печати не принята, взяли только мою долю да вот... что Папиашвили делал. Ну а уж как нам с Папиашвили поделить работу — это наше дело.
— Брось ты, Костя!.. Спиритизм разводишь.
Андрей в раздражении повернулся на спину, уставился в потолок. Ему показалось жестоким и несправедливым нагнетать неприятности, когда на душе и без того кошки скребут. В то же время он знал деликатность своего друга, его чуткость и мягкость в обращении с ним. Знал, что Костя слов на ветер не бросает. И, чтобы как-то сгладить свою резкость, примирительно сказал:
— Черт с ней, с книгой! Правду сказать, так какой я теоретик? А что до машины, так тут ему не удастся, если и вздумает.
Андрей взглянул на Костю: тот лежал на спине с закрытыми глазами, точно спал. Но Пивень не спал. Пивень минуту спустя заговорил:
— Я ведь тоже... как и ты: начинал с Каировым. Мне тогда было двадцать три, а ему тридцать. И работали мы в Москве, в Институте радиофизики.
Андрей приподнялся на локоть. Смотрел на Пивня с удивлением и всем видом как бы говорил: «Продолжай же, я слушаю».
— У нас есть время. Хочешь, расскажу тебе, как начинали с ним?
— Конечно,— сказал Андрей, отбросив в сторону подушку и садясь у спинки кровати.
Пивень стал рассказывать:
— Приехал я в Москву из рязанской деревни. Ну, представляешь долговязого парня с льняными волосами и глупыми от восторга и удивления глазами. В Рязани-то никогда не был, а тут вдруг — Москва. Хожу по институтским коридорам и киваю всем или готовность выражаю кивнуть каждому и поклониться.
Рязанский — одно слово. Помнишь, у Есенина:
Гой ты, Русь моя родная,
Хаты — в ризах образа...
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза...
Начал сдавать экзамены. Взял билет, прочел неторопливо и всплеснул руками: «Да это мне знакомо!» И пошёл чертить на доске линии, цифры... Рука едва успевает. Наивный такой, чудак! А когда исписал всю доску, ударил по ней, точно гвоздь забил,— значит, точку поставил,— и, сияющий, возвестил: «Баста!» — «Что баста?» — спросил экзаменатор. «Кончил задачку». Он пробежал глазами ряды цифр, покачал головой: «Ишь куда привел нас ход решения. Тройка,— бесстрастно возвестил экзаменатор.— Идите».— «Как?» — изумился я. «А так. Кто там следующий?» Я скис и побрел к выходу. Но тут меня окликнул седенький старичок, сидевший рядом с экзаменатором: «Молодой человек!» Я остановился, подождал старичка и вместе с ним вышел из аудитории. «Зайдемте сюда, здесь нам никто не помешает,— пригласил старичок, открывая дверь соседней лаборатории. А когда вошли, представился: — Профессор Пастухов, а вас как?.. Бот и отлично. Я хоть пензенский — из Чамбарского уезда, может, слышали? — но мы с вами земляки, одного поля ягоды. Пятьдесят лет назад я вот тоже, как вы, в столицу заявился. На мое счастье, экзаменатор честный человек был. Тогда, слава богу, легче было. Ну так вот, что же я хотел вам сказать, как вас?» — «Зовите меня Костя».— «Костя. Хорошо. Отменно вы, Костя, раскололи теорему, и не в объеме вашего вопроса, а куда дальше пошли, и так изумили меня, старика, что я чуть слезу не выронил. И легко-то как, и бойко — талант у вас, Костя, и, может быть, большущий».— «А чего же он... тройку?» — «Ну это... разговор особый,— профессор сердито взглянул на стенку, за которой сидел экзаменатор.— В институте вы будете — это я вам обещаю, но меня интересуют пределы ваших математических познаний. А что, если и другие теоремки вы умеете так же легко раскалывать? Ну-ка, например, вот эту...» Профессор подошел к доске и написал теорему. Я её сразу понял: подошел к доске и стал писать. Но теорему завершить не успел. Профессор обнял меня и чуть не со слезами радости проговорил: «Талант!.. Талант!.. Да ты и сам, Костя, не знаешь, как великолепно и чудовищно ты даровит. Приглашаю тебя к себе в лабораторию, штатным сотрудником — на зарплату, на каждый день, а в институте будешь посещать лишь занятия необходимые. Боюсь, что не все тут лекции могут оказаться для тебя полезными».