Подземный меридиан
Шрифт:
масла, в огонь:
— Советовать в делах искусства... рискованно.
— Да, рискованно! — в тон Соловьеву заговорил Ветров.— В свои режиссерские замыслы я никому не позволю вмешиваться. Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу...
— В силу своей некомпетентности. Хорошо, мы назначим компетентную комиссию. Я, между прочим, и пришел сообщить вам, что у нас в областном управлении культуры есть желание послушать ваш отчет о работе театра.
— Материальчик хотите...
— Хотим помочь театру.
Ветров соскочил с кресла, неловко взмахнул руками и, шарахаясь из стороны в сторону, как-то боком, пошёл на сцену. Взойдя на нее, обернулся, срывающимся голосом прокричал:
— Я поеду в Москву. Я буду жаловаться!..
20
Зима в Степнянск являлась не сразу, и каждый год разная — то нежданно-негаданно выпадет в декабре снег, ляжет плотным слоем, дохнет окрест жгучим, степным морозом, а то гонит по небу темные сырые тучи, сыплет дождем и снежной крошкой,— гудит по ночам, пугает, а землю снегом прикрыть не может. Случается, до февраля тянется такая канитель, а там начнет пригревать солнце, задуют с Приазовья теплые ветры — считай, зимы не бывало. Вот и на этот раз зима лишь попугала степнянцев: трижды застилало улицы снегом, но каждый раз с юга накатывал теплый низовичок и съедал снег. По скатам и расщелинам звенели шумные ручьи-потоки. Сырые, промозглые стояли вечера.
В один такой вечер Андрей стоял у самодельного токарного станка и вытачивал резьбу на длинном токарном валике. Резец повизгивал и вздрагивал. Горячие стружки сыпались дождем, обжигая руки, стуча по стеклам защитных очков. Дровяной сарай, превращенный в мастерскую, ходуном ходил. Гул электрического мотора, шлепанье сшитого кое-как приводного ремня раздавались далеко вокруг. Соседки частенько поглядывали в сторону «мастерской» и злословили: «Слышь, Самарин-сын стучит». Другая скажет: «Барышник, что ли?.. Странный, ей-богу».
Громыхнув ведерком, по усадьбе прошел отец. Он даже и в зимние дни находил дела на огороде, то подгребет снег к стволам яблонь, то рыхлит землю под деревьями. Работает не торопясь. Постучит мотыгой и дальше пойдет. Слушает старик, как в сарае тарахтит станок да как его родной металлургический завод «трясет» землю. Старик часто прислушивался к голосу завода, он различал шум доменных печей, рев мартенов, глухие удары обжимных валков слябинга. Все слышит, все понимает старый плавильщик стали. А сын его тем временем оттачивает деталь. И думает свою невеселую думу. Его мысленному взору нет-нет да явится сцена: вдруг засияют огни, зазвенит песня: «Возможно, возможно, конечно, возможно...».
Присядет тогда Самарин на старый диван, закручинится. С какой-то свежезеленой, до боли ощутимой подробностью вспомнятся ему встречи с Марией. И защемит сердце, займется оно тоскою... Да, не каждого заметит Мария. Имей же гордость не любить того, кто не любит тебя.
Но нет, не находит в себе таких сил Андрей!.. Кажется, он любит Марию пуще прежнего. Но, нелюбимый, он и живет теперь без интереса. Диплом он закончил — считай, институт позади, свалилась забота как гора с плеч. Пивень прислал официальное приглашение к нему в лабораторию, но вакансия открывается с нового года — до того времени придется проводить дни в отчем доме и в мастерской. Тут и книги, и письменный стол, и диван. Иной раз Андрей включит самодельную электрическую печь, упадет на диван, забудется. А если сон не приходит, читает Бунина. Полюбился ему этот писатель. В одном его рассказе Андрей прочитал: «И в одиночестве медленно испила Наташка первую горько-сладкую отраву неразделенной любви...» И теперь слова эти сверлят мозг.
На верстаке, в пыли и металлических стружках, лежала газета с фельетоном о Каирове. По первости, как он только прочитал фельетон, загорелся желанием докончить дело с авторством книги, примерно наказать Каирова, но потом один за другим стали возникать обезоруживающие вопросы: кто поверит? да и вообще, как это можно лишить Каирова авторства, когда фамилия его уже обозначена на книге?..
Бросил он мысли об авторстве и больше к ним не возвращался. Напрасно и Пивень старался поселить в нем дух активной деятельности — не умел Самарин и не знал, как надо бороться, да и не туда были направлены его мысли.
Андрей прикрепил два электрических проводника к металлической пластинке, включил ток. Он испытывал пластинку на сопротивление. Крутил ручку реостата. Пластинка накалилась докрасна... Вот она стала белой. Стрелка вольтметра поднималась. Вдруг пластинка вспыхнула огненно-белым языком. Стрелка упала вниз. Андрей, задумавшись, не заметил, какого предела она достигла.
Опыт надо было повторять сначала.
В этот раз он до вечера задержался в сарае и не пошёл в комнату, где работал Святополк Юрьевич, а прошел к себе, стал раздеваться. И тут почувствовал резкую боль в области сердца. Прилег на кровать и, стиснув зубы, лежал минуту или две. Потом боль отступила. Она схлынула разом, будто из сердца вынули гвоздь. Полной грудью Андрей вдохнул воздух и поднялся с кровати.
Немного успокоившись и придя в себя, Самарин пошёл к отцу. Старик сидел в полутьме и пыхал папироской.
— Ты чего, Андрюх?
— Так, нездоровится.
— Работаешь много — отдохнул бы. А я и не делаю ничего, а все косточки ноют. И по ночам спать не дают. Стар я уже, сынок, скоро на покой.
— Кости и у молодых к непогоде ноют,— пытался успокоить отца Андрей.
— У меня, сынок, и сердце болит. Давно уж.
— Ну как давно? Когда ты впервые почувствовал?
— Не помню, когда меня первый раз прихватило.
Годов эдак двадцать прошло. Сидел я на лавочке, с бабами калякал, а оно как тиснет. Света не взвидел! Думал, конец, богу душу отдам.
Самарин повеселел. Двадцать лет прошло!..
— А отчего оно, сердце, болит?
— Мало ли причин для него! Переутомишься, на воздухе не бываешь — вот и причины! А все больше от волнений разных.
— Лечиться, надо, отец. Поезжай на курорт, в санаторий.
— Будто не бываю на них, на курортах! Нет, сынок, если уже безглазая заносит косу — удар не отведешь.
Сидели молча.
Вышел из кухни с письмом в руке Хапров. На впалых стариковских щеках его светился румянец, в зелено-серых глазах поблескивали зайчики.
— Радость у меня, друзья! — потрясал он конвертом.— Письмо из Ленинграда получил, «Русскую масленицу» музей покупает.
— Что это, «Русская масленица»? — спросил Андрей.
— Полотно у меня есть такое. В Англии писал. Десять лет трудился. В нем — вся боль души и любовь к России. Теперь в музее будет... на видном месте. Как хотите, но мне это приятно. Горжусь!.. Горжусь, господа!..