Подземный меридиан
Шрифт:
— Рома, ты говоришь загадки. Сам же тянул Каирова в Москву. Наконец, он доктор наук, известный в научных кругах человек.
— Вот-вот, известный. О!.. Он очень известный!..— Рома развел руками, словно хотел сказать:
«Его знает весь мир». И продолжал: — Но спросите вы у меня, какой он учёный!
— Рома, ты несправедлив к Каирову. Борис Фомич наш приятель.
— Знаю, знаю — не волнуйся. Я ему сделал книгу, я его тянул в Москву. Я! Я! Я!.. И никто другой. А теперь вижу: напрасно тянул!.. Сидел бы он в своем Степнянске — и все было бы хорошо. Но нет, его потянуло в Москву. А я, как дурак, подсунул рукопись академику. Не мог же я знать, что рукопись не его — чужая, что Каиров в ней и запятой не поставил.
— Он руководитель темы, у него имя. Понимаешь, имя!
— Имя, имя!..— замахал руками Соловьев.— Будто я не знаю, как делается имя. Хлопнули фельетоном по башке, и куда полетело имя. Теперь вот опровергай да ещё в столичной прессе хвалебную статью о нем устраивай. Добро бы человек был, а то пузырь надутый. Он даже в разговоре со мной корчит из себя гения.
— Рома, ты раздражен и говоришь глупости. Ведь Каиров нужен в Москве... он и нам с тобой нужен, тебе может понадобиться. Мало ли что может случиться с тобой завтра. Академик болен: кто придет на его место — неизвестно.
— Конечно, Соня, конечно. Но мне противно, когда человек слишком не похож на себя. В другой раз я и сам себе становлюсь противен. Но я честен, не надеваю маски и не дурачу людей. Все знают, чего хочет Соловьев и чего он стоит. Я тоже это знаю и не лезу в облака. Я помощник, и это моя профессия. Многие думают, что я неудачник и дурак. Да, да, да!..— остановил Соловьев жену, пытавшуюся ему возразить.— Люди, подобные Каирову, высоко задирают нос. Они слишком рано начинают верить в свое превосходство над всеми другими. Получают должности, звания и тотчас забывают, какими путями они это сделали. Я тянул не одного Каирова, и все они такие. Ну ничего, пусть Рома для них неудачник. Когда им припекает одно место, они бегут к Роме. Все бегут, все!.. Каиров тоже кричит: помоги!.. Рома Соловьев неудачник, Рома Соловьев неуч. А как только припечет — Рома, помоги!
— Но он тоже... если случится нужда...
— Да, он тоже. Особенно теперь, когда он стал директором института, а моя карьера шатается. Он будет служить. Конечно, Соня, будет. И если мне дадут под зад, он протянет мне руку. Не руку, а палец. Да, протянет! Иначе зачем бы я делал для него так много?
Соня принесла кефир в спальню и поставила на тумбочку в изголовье мужа.
— Успокойся,— сказала жена,— и ложись спать.
Роман Кириллович с усилием улыбнулся, нежно похлопал жену по щеке. Потом чинно, не торопясь, лег в постель. Софья Михайловна поправила под головой мужа подушку, дернула выключатель ночного бра и тихо удалилась в комнату, где спал её Мишенька.
Утром, собираясь на службу, Соловьев не вспомнил уже о Каирове — будто и не было звонка из Степнянска. Из кабинета он тотчас же позвонил редактору степнянской газеты.
Со Степнянском соединили тут же. Редактор долго не мог понять, кто с ним говорит.
— Государственный комитет! — кричал Соловьев в трубку.— Ну да, помощник председателя. Недовольны статьей о Каирове. Как вы могли пропустить?.. Академик будет опровергать!.. Подождать?.. Можно. Только вы там построже накажите клеветников и дайте свое опровержение... А как нее! Ошельмовали крупного учёного, оскорбили...
Редактор сбивчиво, путано говорил что-то в свое оправдание. Соловьев не церемонился.
— Ладно,— сказал он.— Подождем неделю, а там пеняйте на себя.— И повесил трубку.
Сыча вызвал редактор областной газеты. Он читал гранки свежего набора. Как всегда в утренние часы, он читал статьи очередного номера. И что бы ни случилось в редакции, в Степнянске, в целом мире, он должен был читать мокрые, пахнущие типографской краской полоски. Газета, как время, ждать не может.
— Здравствуйте, Василий Григорьевич! — сказал Сыч и встал почти по-военному напротив угла стола.
Редактор кивнул Сычу, но от гранок не оторвался — дочитывал статью. Читал, а на душе у него скребли кошки. В ушах ещё стоял нагловатый сиплый голосок Соловьева. Представлялось, как этот же Соловьев звонит секретарю обкома. «Ошельмовали крупного учёного. Накажите клеветников...»
Секретарь обкома — человек новый. Ах как бы не хотел редактор, чтобы в ушах нового секретаря раздалась трель московского соловья. Неизвестно, как будет реагировать секретарь обкома на звонок из Москвы. Хуже нет, когда претензии в адрес газеты исходили из Москвы. Тогда в обкоме говорили: «Докатились наши газетчики, Москва их ошибки разбирает». А что суждение в Москве высказано человеком второстепенным, а подчас и некомпетентным, что, наконец, человек этот и вообще не имеет права делать замечания от имени Москвы, а говорит только в расчете на простаков — как в данном случае и происходило,— так до всего этого никому дела нет.
Редактор за многие годы работы в газете хорошо знает психологическое воздействие слова «Москва», а потому и не задумывается, что это за человек Соловьев, почему он звонит. Важно, что Соловьев работает в Государственном комитете, что он помощник какого-то академика и может позвонить прямо в обком.
Редактор в нетерпении подвинулся в кресле, сел на самый краешек, будто спинка кресла была испачкана чем-то липким. Исподлобья глянул на Сыча, укоризненно глянул, нехорошо и снова склонился над гранкой.
Сыч знал своего начальника: он никогда не торопился принимать решения. Не шумел, не злился, никого не распекал. Но тот, кто давно с ним работает, научился угадывать его тайные мысли. Стол у редактора большой, удобный, с двумя львами на тумбах. Львы устрашающе раскрыли пасти. Впрочем, Евгений их не боится. На львов он даже не смотрит; Евгений смотрит на редактора и ждет, когда тот поднимет глаза. Но редактор продолжает читать. И Сыч знает, что это невнимание к сотруднику ложное, преднамеренное; редактор видит Сыча, думает о нем, соображает, что ему сказать и какое решение принять. Рука с карандашом бойко бежит по строчкам, иногда задержится, зачеркнет слово или поставит на полях «птичку», а затем снова прыгает по заголовкам, линейкам, заставкам.
Редактор покачивает головой, говорит:
— Строчки перепутаны, ошибок — тьма. И куда смотрит корректура?..
Голос у него тонкий и неспокойный. Он несколько раз взглядывал на телефон — видно, хотел кому-то позвонить, но удерживался. Потом все-таки позвонил.
Говорил тихо, не глядя на Сыча, спрятав голову и телефонную трубку под абажур настольной лампы.
— Да, да, опровергают. Из Москвы звонили. Вы с Сычом меня зарежете, вы меня уложите в больницу. Как я пропустил фельетон, ума не приложу. ещё ведь подумал: Каиров — величина, а они его, как мальчишку...