Подземный меридиан
Шрифт:
— К сожалению, не приходилось. Москва от нас далеко. Мы, знаете, решаем проблемы местного масштаба. Как говорил Вывалов: у нас — балалайки.
Гость пропустил мимо ушей каламбур Сыча. Лицо столичного критика по-прежнему не выражало никаких эмоций. На нем, казалось, застыла маска с бородой и очками, и только увеличенные стеклами неестественно большие глаза пристально и бесстрастно разглядывали собеседника. Было что-то в этом взоре Соловьева, в его неторопливых, процеженных сквозь мокрые малиновые губы словах настороженно-недоброе к Сычу и даже презрительное. Возникал вопрос: «А что он может сделать?.. А ничего. Впрочем, что я знаю о Каирове, его связях, возможностях?.. Вот призвал же из Москвы Соловьева, как только запахло жареным! А теперь поди-ка узнай, какой подвох они приготовят».
Воображение Сыча, едва получив зацепку, тотчас разыгралось, сменяя одна другую, стали возникать картины, ситуации...
— Меня интересует ваша пьеса, я прилетел на премьеру, а заодно посмотрю, как примут горняки киевского скрипача.
— Премьера?..— Сыч совсем стал в тупик.— Да, да, она скоро будет. А что за скрипач?..
— Молодой талант. Звезда первой величины. Он дает несколько концертов на шахтах. Надеюсь, ваша газета...
— Да, да, конечно. Я сам буду писать рецензии,— оживился Сыч, довольный тем, что москвича интересует не история с Каировым и что к этой истории он не имеет никакого отношения.— Мы не оставим без внимания,— убежденно повторил свое обещание Сыч.
— А столичная пресса со своей стороны...
Искусствовед наклонил голову, давая понять, что соглашение достигнуто и что он доволен результатами переговоров. Достав из кармана записную книжку, сказал:
— Ветрова, конечно, хорошо знаете.
— Снимут его скоро,— простодушно сообщил Сыч.
— Ну, это ещё как посмотрит Москва!..— вдруг стукнул записной книжкой по валику кресла Соловьев и поднялся.
Злобность, сарказм просквозили в каждом слове столичного критика. «Он ведь искусствовед!..» Сыч догадался, что попал впросак. Подумал: «Не иначе как за Ветрова заступаться приехал». И от этой догадки холодный озноб побежал по его спине. Ветров был ярым противником сычевской пьесы «Покоренный «Атаман». Её приняли к постановке вопреки воле главного режиссера, и ставит её молодой, недавно приехавший в Степнянск режиссер. «А ну как этот хлыщ с ужасной бородой и страшными очками поддержит Ветрова?.. Да ещё через свою столичную газету. И задымится мой «Атаман» синим пламенем». В разгоряченном воображении Сыча стали возникать затруднительные ситуации, перед взором замелькало жирное, с тремя подбородками, лицо Ветрова, его маленькие торжествующие глазки. «Ветров, Каиров, Соловьев...— думал Евгений.— Сила!» Он до хруста в пальцах сжал кулаки, в глазах его заиграли огоньки, на лице отразились черты решимости и воли. «Пет, я не сдамся!» — прокричало внутри у Сыча.
Сыч знал теперь, как вести себя с таинственным гостем. Он не жалел, что рано открылся перед Соловьевым,— все равно Евгений может воевать лишь напрямую.
—Премьера скоро состоится,— заговорил Сыч, стараясь быть спокойным, и, чтобы окончательно привести свои нервы в порядок, раскрыл дверь балкона.
Прохлада поздней осени и едва слышимый гул затихающего к ночи города полились в комнату. С балкона открывался вид на озеро; сразу за озером обсыпанный огнями горел Степнянск.
— Не хотите ли взглянуть на Степнянск? — предложил Сыч.
Соловьев нехотя вышел на балкон.
— Так, значит, теснят Ветрова?
— Да, его, очевидно, снимут,— решительно заявил Сыч.
— Ну-ну... Хватает ума у степнянцев. Лучшего они ничего не могут придумать. А вы сами-то что об этом думаете? Но... не торопитесь с ответом,— поднял руки Соловьев, видя немедленную готовность собеседника отвечать.— Прошу обдумать ответ хорошенько, я не из праздного любопытства вас спрашиваю, а официально, как искусствовед и критик, приехавший по специальному заданию...— и приврал: — Министерства культуры и одного уважаемого толстого журнала. Дикая расправа, готовящаяся над большим художником в Степнянске, возмутит деятелей театра, встревожит весь интеллектуальный мир в Москве... Вот меня и прислали разобраться. Буду писать статью для журнала. Ударим во все колокола, но Ветрова в обиду не дадим. Пусть знают ортодоксы, что время теперь не то, теперь торжествует дух демократизма и свободы творчества.
Соловьев выпалил обличительную тираду вгорячах, борода его тряслась и очки сползали на тонкий горбатый нос. Он то и дело водворял их на место и при этом как-то нервно поводил головой, будто сзади, под воротником, что-то кололо.
Сыч ликовал: «Ага, вот ты зачем прилетел, соловушка. И куда твое величие девалось!..» Сказал:
— При таком вашем предубеждении трудно будет разобраться в деле. Я сам газетчик и, если еду на место...
— Какое предубеждение! Ветров — величина, художник. На Ветрова молиться нужно.
— Горняки в бога не веруют.
— Бога оставим в покое, а талантливые режиссеры, толкующие искусство в современном ключе, на дороге не валяются. За Ветрова Москва схватится. Мы-то его знаем.
— Я не могу разделять ваших восторгов по поводу Ветрова. Говорить же о том, что я о нем думаю, не стоит. Боюсь вконец испортить настроение.
— Нет, почему же, напротив, я умышленно сказал вам о своей цели и о своей позиции, чтобы вы все хорошенько обдумали. Мы вашу позицию изложим в статье, отсюда и рецензентам будет легче судить о вашей пьесе. Ведь пьеса ваша, насколько мне известно, ещё не проходила Московскую репертуарную комиссию? Дело, как видите, для вас ответственное. В Степнянске я буду с месяц. У вас есть время подумать.
Это последнее заявление Сыч расценил как откровенный шантаж. И с тайной радостью подумал: «А ты, оказывается, не так умен, как мне показалось в первые минуты знакомства. С такими-то закидонами тебя у нас быстро раскусят». И он пошёл на хитрость:
— Ну, тогда мы ещё встретимся не однажды! Я бы попросил не торопить меня с ответом. Дело действительно для меня серьезное, и, может быть, от моего ответа будет зависеть судьба пьесы. Я все это понимаю,— Сыч со значением наклонил голову,— а потому хотелось бы хорошенько подумать, а уж затем ответить.
— Хорошо,— примирительно сказал Соловьев и сел в кресло.— В таких делах спешка ни к чему. А теперь разрешите позвонить? Ветрову я звонить не буду, он у вас, как я вижу, человек не авторитетный. Придется звонить Каирову.
— Да, конечно, пожалуйста! — Сыч пододвинул к Соловьеву столик с телефоном.
Соловьев позвонил Каирову. Сказал, что ему нужен двухкомнатный люкс в гостинице. Поговорив с минуту, положил трубку, торжествующе закинул ногу на ногу. Нагло, как диковинную рыбку, разглядывал он Сыча. Отвлек его телефонный звонок. Разговор с Каировым на этот раз был ещё короче, а когда закончился, Соловьев вальяжно поднялся, сказал:
— Ну вот, я отправляюсь в гостиницу. У моста меня будет ждать машина.
Не простился, не поблагодарил. А когда уже выходил из квартиры, повернулся к Сычу:
— Вы можете мне позвонить.— И вразвалку пошёл вниз по лестнице.
Сыч ещё с минуту постоял, провожая недобрым взглядом нежданного гостя. Возвратившись в квартиру, он несколько минут ходил по комнатам. Потом, махнув рукой, вслух проговорил:
— Не так страшен черт! — и вышел на балкон.
После того как по городу разошлась газета с фельетоном Кургана и Сыча, Евгений появился в Горном институте. Он не знал, что фельетон уже напечатан, и зашел в институт по делу — ему нужен был знакомый инженер из лаборатории электротехнических приборов.