Подземный меридиан
Шрифт:
Так незаметно, предаваясь горестным размышлениям, Мария подошла к подъезду своего дома и тут, у самой двери, увидела Леона Папиашвили.
— Вы ко мне, Леон Георгиевич?
— Представьте, к вам. И по очень важному делу.
Мария прошла в квартиру, и, прежде чем успела пригласить Леона к себе в комнату, он уже стоял на пороге и с немалым любопытством и даже с удивлением рассматривал нехитрую утварь Машиного жилища. Потом он словно бы опомнился и, точно танцор, прищелкнул ботинками:
— Ах да! Позвольте вручить вам сувенирчик. Давно вам привез из Парижа, да все не выходило случая быть у вас.
Папиашвили достал из портфеля пакет в красивом целлофане, подошел к Марии:
— Вот вам, Мария Павловна, сувенирчик из Франции.
— Не трудитесь, Леон Георгиевич,— остановила его движением руки Мария.— Подарка я не возьму.
— Как? — отступил Леон.
— А так: не возьму — и все. Подарки обязывают, а я не хочу быть обязанной.
— Какие предрассудки! Да и не подарок это вовсе, а так, занятная вещь. Она мне ничего не стоила. Вы только посмотрите.
Папиашвили ловко разорвал пакет и вытряхнул из него продолговатую книгу, похожую на альбом. По черному полю обложки серебряными штрихами художник изобразил обнаженную женщину. Маша взяла альбом и стала его смотреть. Никогда не видела она таких ярких, красочных иллюстраций. Вот изображено переодевание двух женщин — одна была совсем юная красавица, другая постарше, пополнее, но, как и юная, очень хороша. Женщины перед зеркалом в дорогом салоне примеряли предметы нижнего туалета разных фирм и фасонов. Вполне благопристойный стриптиз! Маша, конечно, не могла не оценить красоты женщин, их стройных фигурок, но её больше поражала изобретательность французских модельеров, умевших с таким тонким вкусом отделать нехитрые, но обязательные для каждой женщины предметы интимного туалета. «Как бы хорошо иметь его под руками!» — подумала Мария, закрывая альбом и снова разглядывая серебряный силуэт на обложке. Преодолевая желание, проговорила:
— Возьмите,— и протянула альбом Леону.— Тут для меня нет ничего интересного.
— Мария Павловна! Не обижайте...
— Леон Георгиевич!..
Папиашвили взял альбом и сунул его в портфель. Затем выпрямился, чуть наклонил голову, сказал:
— Извините, Мария Павловна, вы, верно, сегодня в плохом настроении, я не стану принуждать вас и неволить. Прошу правильно меня понять: я не преследовал никаких других целей, я хотел вам сделать маленькое удовольствие. Извините.
— Я вас понимаю, Леон Георгиевич, поймите и вы меня: не люблю принимать подарки. Ни от кого. Разве что уж близкие захотят побаловать, тогда дело другое.
— Конечно, конечно. У нас на Кавказе тоже есть много правил. С ними надо считаться. Если уважаешь человека, уважай его законы. Как же! Это непременно.
Он топтался на месте и выискивал, куда бы поставить портфель.
— Вы с этим ко мне и пришли? — спросила Мария, продолжая стоять посреди комнаты.
— О нет, Мария Павловна! У меня дело важное и срочное. Если позволите, я сейчас...
— Садитесь, пожалуйста.
Маша села к столу, приглашая и Леона сесть напротив. Глубоко вздохнула, отвела в сторону взгляд, задумалась. Но тотчас же спохватилась и посмотрела на Леона тем выжидающим, нетерпеливым взглядом, в котором было написано: «Ну, так выкладывайте свое важное дело и оставляйте меня в покое». И Леон, кажется, понял её взгляд, заговорил о цели своего визита. Заговорил прямо, без дипломатических обрамлений:
— Каирова назначили директором столичного института, он надеется, что вы, Мария Павловна, простите его и поедете с ним в Москву.
Холод в глазах Маши сгустился, и она сказала, едва сдерживая гнев:
— Скажите, Леон, почему вы, ваш начальник Каиров и люди, подобные вам, считаете мир своей вотчиной, а всех людей, кроме ваших единомышленников, простаками?.. Вам не приходила в голову мысль, что люди много лучше, чем вы о них думаете?..
Леон откинулся на спинку стула, устремил на Машу взгляд вишенно-темных глаз. Он был удивлен, озадачен — никак не ожидал от Маши такого откровения.
— Но, позвольте...
— Не разыгрывайте святошу, Леон,— прервала она его.— Играть вы не можете, вам не дано искусство перевоплощаться. Для этого нужен талант, а у вас его нет. У вас, как и у Каирова, есть способности, и немалые, но только способности ваши особого рода. Вы удивительно устроены. Ваш взгляд обращен во внутрь, вы видите только себя, любуетесь только собой, заботитесь только о себе. Все остальное служит вам материалом, из которого вы лепите свои удовольствия. Вам никогда не приходила в голову мысль о природе современного мещанства?
— Мария Павловна!..
— Да, да, именно современного мещанства. Я только сегодня поняла природу своего режиссера Ветрова. Такой же и мой бывший муж Каиров. Они мещане, Леон. Да, да, мещане. Но только не такие, которые были прежде, а новые, современные — супермещане. Их алчность искусно замаскирована, а методы действий помножены на просвещение. Будь я писателем, я бы написала пьесу «Просвещенное мещанство».
— Вы опоздали, в одном журнале уже напечатана статья с таким заглавием.
— Тем лучше, значит, я не ошиблась в своем заключении. Значит, и другие вас раскусили, понимают вас, видят. А когда противника видно, с ним легче бороться. Видимо, теперь уж близко время, когда все вас распознают.— Мария вдруг поняла, что уходить из театра ей нельзя, что с такими, как Ветров, надо бороться.
— Ваш вопрос, Мария Павловна,— заговорил Леон, глубоко вздохнув,— с научной точки зрения поставлен не совсем верно. Вы говорите: «все», а я вам скажу: «кто все». Когда вы покупаете в магазине картошку, то и она не одинакова. Одна попадается гладкая, ядреная, другая, извините, кривобока, в ямках. А посмотрите на людей: у одного интеллект на лице написан, глянешь на другого — вахлак, пьяница от рождения. Я пьяницу за версту вижу, интеллектуала — тоже.
— Ещё бы, свой свояка...
— Зачем переходить на личности. Не надо, Мария Павловна, издеваться. Я с вами откровенно, а вы смеетесь.
Леон освоился и говорил теперь твердо, полный решимости наступать.
— Нет, нет, Леон, тут не над чем смеяться. Тут плакать надо.
— Мария Павловна!..
— Дайте мне высказаться. И тоже откровенно. «Интеллектуалы» мне знакомы. Я знаю их, работаю с ними в театре. Есть у нас главный режиссер с красивой фамилией — Ветров. На людей он смотрит вашими глазами. Каждым словом, каждым жестом старается убедить меня — и не только меня! — в творческой несостоятельности. Я верила в свой талант, стремилась к театру всей душой, но «интеллектуалы» отвращали меня от сцены. И вот что обидно: им это нередко удается. Не каждый найдет в себе силы бунтовать. Многие смирились и от этого страдают, Леон. Перестают себя уважать, а это гадко, противно и отвратительно. Вот ведь главное преступление современных мещан — творца они в человеке убивают.