Подземный меридиан
Шрифт:
Соловьев открыл на середине блокнот, протянул Сычу. Женя присел к подоконнику, стал писать. Критик воодушевился в предвкушении удачи, тронул одного за рукав, второго.
— Театру нужно внимание, нужна помощь. Если в прошлом он только забавлял зрителя, представлял смешные, душещипательные истории, то театр сегодня — это политическая арена, философская школа, эстетический университет. Театр учит, воспитывает, ведет.
Кто-то несмело и неопределенно возразил:
— Это что-то новое.
— Что ж, я критик, публицист, искусствовед.
Мне и по штату положено говорить вещи новые, смелые. А вы не устали жевать старое?
— Жевать?.. Как это жевать? — возмутился кто-то.
— Я не совсем точно выразился. Я хотел сказать, порядочно надоели старые истины, газетная жвачка и вообще это бесконечное повторение одного и того же... ортодоксального, официального.
— Пожалуйста,— подошел к нему Евгений и протянул листок. Соловьев стал вслух читать мнение Сыча. И по мере того как он читал, борода его клонилась на грудь, глаза темнели и щурились. Потом, не дочитав, резким движением возвратил листок автору.
— Я вас просил серьезно, а вы... шутите,— глухо, прерывистым голосом проговорил критик.
— А это все серьезно,— возразил Сыч.— Вы же, как я понял, демократ, а тут...— Сыч высоко поднял исписанный листок,— тут мнение одного из почитателей театра, зрителя. Вот и пропечатайте в статье, доложите министру...
— Прочтите нам сами, что вы написали,— попросил Сыча парень в спортивной куртке, в брюках, усеянных блестящими шляпками, косыми разрезами карманов.
— Да читайте громче! — поддержали его несколько голосов.
— Могу,— согласился Сыч,— и стал читать:
— «Степнянскому театру нужен режиссер — художник, реалист, патриот. И ещё нашему театру, как, впрочем, и всякому другому, нужны талантливые пьесы. А пьес таких мало. Говорят, нет хороших драматургов. Но такого не может быть, чтобы земля русская талантами оскудела,— были у нас во все времена большие писатели, драматурги, есть они, конечно, и теперь, но почему их творения на сцену степнянского театра не пробиваются, непонятно. Губительно для театра такое положение. И долго ли оно будет продолжаться?
Евгений Сыч, журналист».
— Ну это ты, парень, хватил через край,— возразил кто-то.
— Он нас о театре спрашивает, а ты ему вселенскую философию развел,— поддержал другой.
— Бросьте, верно он написал! — возразил им физик в спортивной форме.
Соловьев, раздраженно взмахнув рукой, поспешил ретироваться.
Сыч вышел вслед за ним. Ему любопытно было до конца «расколоть» столичный орешек, и он решился на крайнюю меру: остановить Соловьева и навязать ему откровенный диалог.
Как только они вышли из института, он подступился вплотную к столичному критику:
—Извините, я Евгений Сыч, вы меня не узнали?
— Узнал,— замедлил шаг Соловьев.
— А-а-а... Но почему в таком случае,— продолжил Сыч,— как-то сделали вид... и вообще.
— А почему вы... сделали вид... и вообще?
Сыч развел руками. Хотел сказать что-то в свое оправдание, но раздумал. И вдруг, не подав руки, пошёл в сторону.
17
Роман Соловьев поужинал, принял душ, когда в коридоре часто и прерывисто зазвонил телефон.
— Рома, тебя из Степнянска! — позвала жена.
К телефону шел не торопясь, по пути машинально завязывал шелковый шнурок пижамной куртки.
— Боря, ты?.. Привет, дорогой, привет. А?.. Что там с тобой стряслось?.. Почему твой голос так дрожит?.. Ну вот, я так и думал, я знал: они непременно тебя замарают. Это очень плохо. Это ужасно, старик!.. Ты и меня подводишь. Ну ладно. Что мой племянник, Арнольд,— он заходил к тебе или нет?.. Ну вот, видишь, он к тебе заходил, а помочь тебе не сумел. Эта молодежь ничего не умеет. Молодежь в искусство полезла. Арнольд — тоже. Да, да,— он помешан на своем искусстве. Но ты, Боря, за ним поглядывай. Его заносит, как Хлестакова. Он ужасный хвастун,— да, ужасный. А?..
Соловьев теперь боялся за племянника. «Раз там нахлопали Каирову,— размышлял Роман Кириллович,— то уж Арнольд непременно погорит».
Соловьеву казалось, что и в истории с Каировым, и в возможных осложнениях с Арнольдом непременно всплывет и его имя, Романа Соловьева. И какой-нибудь фельетонист представит его дирижером, дергающим за тайные нити. И племянник из Киева всплывет, и все, все...
С тревогой в голосе он кричал в трубку:
— Придержи там оболтуса!.. Пусть не сует свою бороду во все двери. Он глуп, да, да, Арнольд дурак!..
И нахал порядочный!..
Софья Петровна тихонько раскрыла дверь кухни, прислушалась. Тревога за Арнольда передалась и ей. «Дался ему этот шалопай,— думала Софья Михайловна.— Вечно Роман наделает глупостей».
— Академик болен,— кричал в трубку Соловьев.— Второй месяц лежит... А?.. Алло, алло!.. Написать опровержение в редакцию?.. Не будет он писать. В отставку ушел, да и болен. А?.. Мне подписать?.. Хо! Я, слава богу, не академик. Моя подпись... А?.. Позвонить?.. Это можно. Конечно, из канцелярии председателя. Да, да, так и скажу: помощник председателя.
Закончив разговор, Соловьев с сердцем бросил трубку. Сделал несколько шагов по коридору, заглянул на кухню и снова прошелся по коридору.
— Ты хотел мне что-нибудь сказать?
Софья Петровна вышла из кухни. Она держала в руках стакан с кефиром.
— Я всегда говорил, что не надо взлетать высоко. Каиров взлетел слишком высоко. Я знаю, что это такое. Я ещё в детстве, когда мне было двенадцать лет, поднимался на вышку городской купальни. Снизу на тебя все смотрят, внизу галдят: прыгнет или не прыгнет?.. А что, если сорвется, вот будет потеха!.. Но это ещё не главное. Там, вверху, существует зависимость: чем выше, тем меньше места. Вот что важно. Каждый хочет примоститься поудобнее, покрепче схватиться за поручни. Кому хочется лететь с большой высоты?..