Поединок соперниц
Шрифт:
Но теперь, когда матушка настоятельница отошла в лучший мир — да пребудет с ней вечный покой, — ее место заняла мать Бриджит, которая так запустила дела, что нам приходилось туго. Мать Бриджит, хоть и является образцом благочестия, в хозяйстве ничего не смыслит, и все обитатели монастыря с наступлением холодов почувствовали это на себе.
По наказу настоятельницы я проверяла ее счета, сверяла списки доходов и расходов. И несмотря на все уважение к новой аббатисе, мне порой хотелось затопать ногами, закричать, а при встречах с ней так и тянуло спросить, как же она намеревается провести доверенных ее попечению сестер Христовых через все ненастья и голод зимних месяцев?
— О, Святая Хильда, как же я замерзла!
Не выдержав, я поднесла ладони к пламени свечи, надеясь хоть немного отогреть, ибо они так озябли, что едва держали перо.
Мы находились в скриптории [29] монастыря — я и Отилия. И хотя на улице была зима, а к вечеру сырость окончательно проникла в это маленькое помещение, никто не позаботился, чтобы нам дали торфа для печи, и мы сидели в холоде еще с обеда.
Отилия подняла на меня свои близорукие голубые глаза. В серой одежде послушницы и плотно облегающей шапочке, из-под которой на ее плечи спадали тонкие русые косички, она казалась особенно хрупкой и трогательной. Отилия ласково улыбнулась мне.
29
Скрипторий — мастерская, в которой работают над книгами и рукописями.
— Не думай о холоде, Гита. Тогда и не будешь так его ощущать.
— Как же — не думай? Тебе хорошо, ты святая. Я же… Знаешь что, давай разведем костер из обрывков пергамента и погреемся немного. А то недолго и слечь, как бедняжка сестра Стефания.
Но Отилия покачала головой и вновь заскрипела пером.
Переписыванием рукописей в скриптории монастыря мы обычно занимались втроем — сестра Стефания, Отилия и я. Это занятие давало монастырю неплохой доход, так как книги стоили немало. Женщина-каллиграф — большая редкость, и то, что в обители Святой Хильды водились такие, — несомненная заслуга покойной настоятельницы Марианны. А для меня — несомненное удовольствие и возможность проявить себя. Ведь я считалась лучшим каллиграфом в монастыре.
В монастырь я попала, когда мне и семи не было. И здесь я, круглая сирота, нашла себе тихое пристанище. Сначала воспитанница, потом послушница, скоро я приму постриг, и монастырь навсегда защитит меня от всех бед и волнений мира. Я привыкла здесь жить и понимала, что нигде больше не могла бы проводить столько времени за книгами. И все же… Внешний мир, яркий и тревожный, врывался в мое тихое существование, пугал, но еще больше интересовал. И хотя мне полагалось принять постриг уже год назад, на свое шестнадцатилетие, я отказалась. При этом я сослалась на то, что готова еще год прожить в послушницах, чтобы затем постричься вместе с Отилией. Отилия была на год младше меня, и мы с ней дружили. Так что не было ничего удивительного в моем желании подождать ее. И все же какой переполох поднялся тогда из-за моего отказа. Даже приезжал аббат Ансельм из Бери-Сент-Эдмундса, патрон нашего монастыря [30] . И как зло смотрел на меня своими маленькими, заплывшими жиром глазками.
30
По обычаю аббат мужского монастыря был исповедником монахинь и опекуном принадлежащего женскому монастырю имущества.
— Дитя мое, я очень хочу верить, что твое упорство — всего лишь недоразумение. Запомни, в тебе течет дурная, порочная кровь смутьяна Хэрварда, и твой долг учиться смирению, а не будить в себе беса неповиновения, какой владел душой твоего деда.
Да, я была внучкой Хэрварда Вейка, гордого сакса, великого мятежника — что бы там ни говорил этот поп-норманн. Я гордилась этим. Знала, что люди порой заезжают в обитель Святой Хильды, только чтобы взглянуть на меня, последнюю из его потомков. Могла ли я стыдиться подобного родства? Абсурд. Я внучка Хэрварда! Но к тому же я и богатая наследница. Аббат Ансельм, как мой опекун, давно наложил руки на мои земли, уверенный, что я приму постриг и тогда он беспрепятственно сможет называть их своими. Поэтому он так и всполошился, когда я вдруг отсрочила вступление в сонм невест Христовых.
Меня отвлекло шуршание сворачиваемого Отилией свитка.
— О чем задумалась, мое Лунное Серебро?
Она часто так меня называла. А за ней и другие. Дело в том, что у меня очень светлые волосы. Длинные, прямые и густые. Я люблю заплетать их в косу и перебрасывать через плечо. И хотя это и суетно, но мне будет жаль обрезать их, когда я стану бенедиктинкой.
Я вздохнула.
— Прочти, что ты написала.
Еще месяц назад нам было поручено переписать старую саксонскую поэму «Беовульф». С тех пор как наш король Генрих первым браком женился на саксонке, у англичан поэма стала популярной. И аббат Ансельм заказал нашему монастырю ее рукопись для одного из своих знатных покровителей. Мы работали споро, но потом сестра Стефания слегла с простудой, а мне поручили к Рождеству привести в порядок счета монастырского хозяйства. Теперь над рукописью работала только Отилия. И делала это с присущими ей аккуратностью и старанием.
— Прочти! — просила я, согревая дыханием озябшие пальцы.
Голос у Отилии был мягкий и мелодичный. Она происходила из нормандского рода, но саксонский знала, как родной.
Не слышно арфы, не вьется сокол в высокой зале, и на дворе не топчут кони, — всех похитила, всех истребила смерть пагуба!.. [31]Она умолкла и как-то смущенно поглядела на меня. Словно опасалась задеть меня намеком на поражение моих соплеменников. Но все это происходило так давно… А Отилия была здесь, и была моей подругой.
31
Перевод В. Тихомирова.
И я заговорила о другом:
— Слушай, Отил, знаешь, что попросили переписать для одного лорда? Мать Бриджит как глянула, так и закрыла это под замок. Но я заметила, как сестра Стефания тихонько почитывает. И я видела, как она открывает ларец. Хочешь и мы почитаем? Это отрывки из «Искусства любви» Овидия.
Я тут же схватила ножичек для заточки перьев и, пользуясь тем, что Отилия не удерживает меня, стала возиться с замочком на ларце, который стоял в нише стены. Отилия нерешительно приблизилась. Она-то, конечно, святая, но еще слишком молода и любопытна.
Несколько листов пергамента были исписаны красивым почерком по-латыни. Таким четким, словно тот, кто их писал, не испытывал волнения. Меня же в жар бросало, когда я читала.
Любовь — это война, и в ней нет места трусам. Когда ее знамена взмывают вверх, герои готовятся к бою. Приятен ли этот поход? Героев ждут переходы, непогода, Ночь, зима и бури, горе и изнурение… …Но если вы уж попались, нет смысла таиться, Ибо все ясно, как день, и ложны все ваши клятвы. Изнуряйте себя, насколько хватит сил на ложе любви… [32]32
Перевод С. Шервинского.
— Ну как? Разве не великолепно?
Наверное, у меня горели глаза.
У Отилии тоже разрумянились щеки, но она быстро совладала с собой. Отошла, стала перебирать четки.
— Нам не следует этого знать, Гита. Это мирское. Мы же решили посвятить себя Богу. Не думай только, что я ханжа, но есть вещи, от которых мы должны отречься. А любовь и все эти чувства… Поверь, все это не так уж и возвышенно.
Я знала, о чем она говорит. Ей было десять, когда ее изнасиловал отчим, и она пришла в монастырь, спасаясь от мира, как от боли и грязи. Я же… Меня отдали в монастырь ребенком, я еще не могла разобраться, чего хочу, просто подчинилась воле матери, которая, овдовев, считала, что только тихая монастырская жизнь может уберечь ее дитя от недоброй судьбы.